Кэндзи Маруяма - В небе снова радуга Страница 2

Встречаясь, эти двое пугливо не озираются по сторонам, не жалуются на судьбу, не предаются мрачным думам, встречаясь, эти двое смотрят друг на друга без уныния и печали, им неведомы сомнения или смущение, они просто бросаются друг другу в объятья, самозабвенно и безоглядно, не тратят времени на ненужные слова.

Я их подстерегаю уже не в первый раз. Кажется, в четвертый, но накал их страсти не слабеет, а иначе разве стал бы я совать нос в их дела, им не по душе автомобильное сиденье, пол или раскладной диван, они всегда встречаются под открытым небом, там, где трава, солнце, ветер и простор, мне приятно смотреть на их обнаженные тела в обрамлении полей, с задником в виде синей череды гор на горизонте, а каков был кадр, когда шел дождь, и они смеялись, и их лица блестели от капель, такая картинка – лучшее лекарство для тех, кто устал от жизни и людей, пусть самим любовникам это невдомек, но для меня они – ценная находка, превосходный объект для съемки, я не сомневаюсь, что результат будет первоклассным.

Он разводит пчел, плывет по жизни бродячим облаком, а она живет мерно и монотонно, твердо стоя ногами на земле, но когда эти двое сходятся, они уже не просто пчеловод и домохозяйка, его больше не гнетет бессмысленность метаний с места на место, ей больше ни к чему бояться встречи с зеркалом; конечно, им приходится таиться от людей, но приступы отчаяния, страх осуждения, взаимные подозрения и задние мысли – все это не для них, их отношения – не пустячная связь, но и не бог весть какая драма, не знаю, что еще сказать по этому поводу.

Женщина живет на краю городка в маленьком доме, окруженном высокими летними травами, у нее работящий муж, славная дочурка, размеренная, устоявшаяся жизнь, это не кокетка и не вертихвостка, ее мир – купать в тазу хохочущую малышку, напевать возле старенькой стиральной машины, ничем не выделяться, ждать мужа, который после работы принесет чего-нибудь вкусненького, стрекотать в саду газонокосилкой.

Врет она легко и естественно, не моргнув глазом, но это вовсе не означает, что она всю жизнь прячет истинное лицо под маской – иначе она не умела бы быть такой счастливой; спросить бы ее: “Зачем ты это делаешь?”

Мужчина, к которому она так жадно льнет, разводит пчел – работает на своей двухтонке один, без помощников, в фургоне у него перевозная пасека, а спит он в видавшей виды, но крепкой палатке; веселый человек, залетная птица: разбил лагерь на берегу реки, где густо растут белые акации, и живет здесь все лето, тягучее и монотонное, словно жужжание пчелиного роя; утром и вечером он слушает тихую речь природы, ночью видит сны и верит им, луна и звезды его давние друзья, его вечная спутница – тишина; он всегда спокоен: и когда жарит на сковороде свежее мясо (шипит и брызжет кровь, в небо тянется дымная струя), и когда воюет с чужими пчелами (большущими, тигровой окраски), которые напали на его подопечных, и когда, заболев, лязгает зубами в лихорадке, и когда из дому приходит письмо с просьбой вернуться, и когда обнаруживает возле палатки следы медвежьих лап; он не бывает растерян или взволнован, ни перед кем не гнется, говорит без обиняков, не принимает скоропалительных решений и никогда не перебивает говорящего.

Но даже издалека видно, что это человек сильных страстей; когда он идет один, освещенный луной, я вижу: он настоящий, он существует на самом деле, не то что здешние мужчины, они против него – труха, никто с ним не сравнится, ни старый фронтовик, воевавший за морем, ни добряк, всю жизнь помогающий людям, ни ученый умник, поднаторевший в словесных баталиях.

Мужчина встает, когда занимается рассвет, и первым делом смотрит на небо, чтобы понять, какой нынче ждать погоды; вид у него при этом такой, будто он не дождевые тучи выглядывает, а прозревает судьбы человечества на сто лет вперед; пчелы, по-моему, рады-радешеньки, что работают на этакого хозяина, и, когда он приближается к ним без защитной сетки, без дымовика, ни одной не взбредет в голову его ужалить, ведь пчелы – твари дисциплинированные и привязчивые, они помнят добро; так он и живет, этот человек, под солнцем и ветрами со своими медосборщицами, живется ему куда вольготней и приятней, чем какому-нибудь богачу, унаследовавшему папочкино состояние, или актеру, гастролирующему с труппой по городам и весям, или клерку на хорошей должности, с завидной зарплатой, ведь он не терзается сомнениями, не боится нарушить установленные кем-то правила, не прислушивается к сплетням, никто не запудрит ему мозги, и он лучше всех знает, что такое труд.

Как только бродячий пчеловод поселился на краю долины, я сразу почувствовал, что в городке будто воздух переменился; в вечерних сумерках у реки мужчина пишет несколько слов на листке, идет полем под звездами, пересекает нейтральную зону и сует бумажку в выемку меж корней ели, что растет неподалеку от самого крайнего дома, а наутро из дома на велосипеде выезжает женщина, она едет за покупками, но на обратном пути непременно сворачивает к ели, быстро сует руку в ямку, разворачивает листок, и ее щеки розовеют; от листка исходит аромат скорой радости, и ноги налегают на педали с удвоенной силой, женщина насвистывает песенку, да так красиво, куда там мастерам художественного свиста; эти двое не привыкли ни над чем ломать голову, в них нет алчности, разъедающей ткань жизни; когда, освещенные солнцем, мужчина и женщина бок о бок идут по долине, то не произносят ни слова, но они ближе и понятней друг другу, чем заядлые любители выяснять отношения; а когда они сливаются в объятьях, ничто не отравляет им радости – ни мрачные тени, ни мысли о скорой разлуке, ни накопившееся раздражение, есть только бурное и светлое слияние, только самозабвенный полет двух душ и больше ничего, совсем ничего.

Женщина ликующе вскрикивает, и эти ритмичные звуки пружинят о склон круглого холма и заряжают энергией весь этот августовский день, в долине кипит обычная работа: солнце вытягивает из земли влагу, и от этого воздух над травой колеблется и поблескивает, голос неба радостен, но отчаянные полустоны-полувсхлипы его заглушают, вовсю стрекочет травяная живность, но и ее почти не слышно.

Девочка смотрит во все глаза на невиданное действо, и лицо у нее такое, будто ей явилось Божье Чудо, полные сладости и муки стоны проникают в каждую клеточку детского тела, убедительнейшим образом поясняя, что такое – быть женщиной, что такое – жить; губы девочки то и дело приоткрываются перламутровыми раковинками, и с них тоже срываются тихие, непроизвольные стоны; я знаю, в эти минуты она вдруг поняла, почему взрослые, корча кислые рожи, сгибаясь под ветром и дождем, седея от горя, тем не менее продолжают жить: а все очень просто – на свете есть радость.

Девочка знает, что взрослые постоянно врут, все, кого она знает – родители, учителя, соседи, – живут так скучно и бездарно, что лучше бы не жили вовсе, и никуда от этого не денешься, скука и бездарность так же неизбежны, как смерть, но сейчас перед девочкой приоткрылась тайна жизни: оказывается, жить все-таки стоит, даже если судьба забросила тебя в забытую богом дыру, даже если ты упал и не можешь подняться, даже если ты нищ и голоден, даже если тяжкая болезнь выбрала из всех именно тебя, даже если тебе суждена лихая смерть – рухнуть наземь, выплевывая сгустки черной крови; девочку научила этому знанию не рано поумневшая подруга и не телесное созревание, она просто увидела и поняла.

Люблю наблюдать, как пробудившиеся инстинкты окрашивают невинную душу в свою серо-багровую окраску, меня с души воротит от чистюль, гнушающихся вульгарностью, я не считаю, что надо стыдиться знойных слов, если их нашептывает подлинная страсть, а любовь, опасная, побуждающая к безумным поступкам и непоправимым ошибкам, по-моему, достойна восхищения.

Мой объектив вибрирует от волнения, когда ему доводится снимать любовь, подобную огненному фейерверку, я скрупулезно регистрирую тончайшие нюансы света и тени, лучше, чем люди, понимаю смысл каждого сказанного слова, такая любовь – редчайший из моих трофеев, и, наблюдая за ней, я думаю вот что: пускай с точки зрения большинства она достойна осуждения, пускай даже преступна, но эти двое, которые беспечно спариваются под радугой, словно не ведающие стыда бабочки или стрекозы, – не прожигатели жизни и не искатели острых ощущений; мне отчетливо слышен голос этой любви, отрешившейся от горестных мыслей и безысходного отчаяния, измельчившей в прах свинцовую тяжесть бытия, не боящейся ни судьбы, ни небесного суда, не заботящейся о выгоде; этот громкий голос таит в себе самую суть бытия, он гораздо честней, чем пустозвонство брачного обета, который дают перед алтарем жених и невеста (черт знает, что они при этом на самом деле думают); даже тот, кто, единственный из множества, уцелел в катастрофе, не сможет издать ликующего звука подобной чистоты; мой мощный объектив, в котором вся моя жизнь и все мои органы чувств, способен ухватить этот голос – не сам звук, а триумфальный трепет изогнутой женской шеи, сзади покрытой нежным пушком.