Вера Павлова - За спиной у музыки Страница 2

«Как бы я хотела стать кем-нибудь прям щас!» (Из дневника пятилетней Л.)

С. оговорился:

Изящная словеЩность.

СловеЧность? — переспросила я.

«Я пишу, когда мне плохо. Когда мне хорошо, я не пишу». А у меня совсем наоборот: когда я пишу, мне хорошо. И плохо, когда не пишу.

Писать о том, что любишь. Еще больше любить писать. И все это — для того, чтобы хотя бы ненадолго полюбить себя.

«Нужна ли вообще поэзия? Достаточно этого вопроса, чтобы понять, как тяжело ее состояние. В периоды ее благополучия не сомневаются никогда в ее бесспорной ненужности». (Пастернак)

Поэт, говоря о себе, говорит о всяком человеке. Всякий человек, говоря о поэте, говорит о себе.

У графомана не бывает проговорок. В поэзии, чтобы проговариваться, нужно уметь говорить.

Пастернак посевной: лекарственное растение, помогает при женских болезнях и потере аппетита. На вид — сорняк, маленький борщевик. Растет всюду, даже на вытоптанном газоне у нас под окном.

Нарушать правила напропалую, как твой швейцарский приятель, который превышал разрешенную скорость настолько, что камеры слежения не успевали сфотографировать его машину.

Как отличить судьбу от пиара? — У судьбы хороший вкус.

Безличность чистоты: жена NN мыла руки так часто и тщательно, что ее пальцы перестали оставлять отпечатки.

Я знаю все свои стихи. Просто некоторые я уже вспомнила, а некоторые еще нет.

По-настоящему красивы только люди (и стихи), не боящиеся показаться некрасивыми.

Наш с Л. многолетний ритуал: я звоню в дверь, она спрашивает: «Кто там?», я отвечаю: «Не знаю». Недавно в телеинтервью молодой философ назвал себя: «Квалифицированный специалист в области философии». Теперь я знаю, кто я! Л. спросит: «Кто там?» И я отвечу: «Квалифицированный специалист в области поэзии». («Кузмин в конце жизни считал себя подлинно осведомленным лишь в трех областях: гностицизме, музыке в период между Бахом и Моцартом и флорентинском кватроченто». Из предисловия.)

Новая книга К.: читала глазами — слова копошились на бумаге, читала вслух С. — умирали на лету. С.: «В госдепе есть такой гриф для секретных документов — Eyes only. Очень высокий уровень секретности!»

Смысл жизни заключается в том, чтобы как можно более полно проживать минуты, в которые кажется, что у жизни есть смысл.

Подземное озеро… Так вот где живет тишина! И еще одно открытие: розы по краям виноградников — не для красоты, а чтобы предупреждать о болезнях. Нежные, они заболевают раньше, чем виноград.

За спиной у музыки стояла такая тишина, что было слышно, как идет время. И куда.

Сон: олимпиада, я участвую в соревнованиях по отбрасыванию тени.

Amor fati… Фаталист — это человек, который предпочитает, чтобы за него хлопотали другие. Я фаталистка.

Бросила письмо в ржавый уличный почтовый ящик — и у ящика отвалилось дно, и к моим ногам упало не только мое письмо, но и несколько чужих. Хохоча, подобрала их и отнесла на почту.

Идеальное стихотворение — то, каждая строчка которого достойна стать названием книги.

«Ближнего как самого себя…» — не понимаю. Слишком болезненно — саму себя. Понимаю так: относиться к чужим детям, старикам, собакам, стихам так, как хотела бы, чтобы чужие — ближние — относились к моим.

«Писателю в книгах (и только в книгах) все позволено — был бы только у него талант. В жизни же и писателю нельзя слишком распускаться, чтоб не догадались, что в своих книгах он рассказывает о себе правду». (Шестов)

Рев сирен нескольких десятков машин.

Что это — свадьба или пробка?

Оказалось: пробка из нескольких свадебных кортежей.

Хвастаюсь Б.:

У меня дар находить пропавшие вещи. К примеру, винтик от очков в густой траве на лугу. У меня есть метод: я расслабляюсь и жду, пока пропавшая вещь меня окликнет — «я тут!» Ключи, очешница, телефонная книжка, резинка для волос… Я, кажется, могла бы узнать их по голосу.

Но ведь ты и стихи так пишешь.

А ведь правда! Только в случае со стихами не знаешь, что именно потерялось. Но знаешь, что: а) очень нужное, б) где-то здесь, возможно, на самом видном месте, в) другие искали — не нашли и г) когда найду — то-то радости будет!

Индеец-чероки Секвойя придумал алфавит своему племени во время гражданской войны, потому что ему было обидно, что другие солдаты получают письма из дома, а его соплеменники — нет. Алфавит состоял из 84 букв и назывался «живые листья». Через два года чероки были поголовно грамотны.

Только в стихах бывает, что слова утверждают, ритм отрицает, синтаксис сомневается, а поэт не знает, кто из них прав. А если и знает, то не скажет.

Я вас не читала. Я редко читаю. Только когда болею.

Дай вам бог здоровья!

Публичное чтение стихов — предательство. Мне доверили страшные тайны — а я проболталась, выдала их случайным людям, подвела хранителей тайн, возможно, потеряла их доверие…

Публичное чтение только что написанных стихов — детский стриптиз.

Чувство собственного ничтожества как движущая сила. Которая заставляет одних мучить (в пределе — уничтожать) себя, других — мучить (в пределе — уничтожать) других. Первые становятся творцами (или сумасшедшими), вторые — тиранами (или сумасшедшими). Первые строят ночлежки на своих костях, вторые — дворцы на чужих. Первым любая награда кажется незаслуженной, вторым любое поклонение кажется недостаточным.

Когда всё только начиналось, начальница говорила С.: «На работе надо больше улыбаться!», редакторы говорили мне: «В ваших стихах мало боли». С. тогда переводил на онкологических операциях, а я писала о счастливой любви.

Когда умирает настоящий поэт, оказывается, что все его стихи — о смерти.

Вывеска:

СЭКОНДХЭНД

ЭКСКЛЮЗИВ

Чем длиннее стихи, тем слабее иллюзия, что они продиктованы свыше: небеса немногословны. К тому же, чем больше скажешь, тем больше соврешь.

А правда, что поэт в России больше чем поэт?

Неправда. Больше, чем поэт, нет ничего.

Не: читатель узнает в стихах то, что его окружает, а: читатель отрывает глаза от книги — и не узнает то, что его окружает.

Тувимская традиция горлового пения разрешает многоголосие только солисту, хор должен петь в унисон, хоровое многоголосие считается фальшью.

Точка в конце стихотворения — это восклицательный знак, вид сверху, по шляпку вбитый одним точным ударом.

Музыка в Нью-Йорке

Центральный Парк, пруд, изумрудный, как суп-пюре из шпината, гренки черепах, беседка у самой воды, в которой мы по обыкновению сидим со своими книжками и тетрадками. Но что это за звуки? Мимо нас медленно проплывает лодка. Тургеневская девушка, пригорюнившись, сидит на корме, а напротив сидит юноша и… Всматриваюсь в отражение, более четкое и подробное, чем оригинал. Да, так и есть: юноша играет на арфе. На маленькой арфе. Спасибо тебе, юноша, — теперь у меня всегда есть готовый ответ на вопрос, какой он, Нью Йорк.

Беседка — та же, день — другой, и погода — другая: шумная оперная гроза, звездный час литавриста. Приходится потесниться: в нашу беседку сбегаются веселые мокрые люди. Ты откуда? — задаем мы основной нью-йоркский вопрос самому веселому из них. Из Италии, — отвечает он. — Я музыкант. — На чем играешь? — На губной гармошке. — Вау! — У меня обширный репертуар. Я играл даже концерт для губной гармошки с оркестром. Дирижировал Темирканов. Знаете такого? Из России.

Музыка, малая моя родина, соотечественники мои, музыканты… Сколько соотечественников встретила я в Нью-Йорке! Даже спортсмен, летавший на роскошных гоночных коньках (парк — тот же, сезон — другой), оказался трубачом Кливлендского симфонического и пригласил нас на концерт своего оркестра.

Пришли на концерт. А это что-то новенькое! В холле к колоннам приделаны стеклянные козырьки, вроде телефонных будок, внутри — наушники. Надеваю, нажимаю на кнопку… Ах вот оно что! Теперь всякий может познакомиться с исполнителями и программой вечернего концерта заранее. И решить, стоит ли тратить деньги на билет (самый дешевый — 25 долларов). А нет денег — послушать музыку прямо тут, в будке. Можно даже ухитриться нажать на кнопку одновременно с ауфтактом дирижера. И выйти на улицу покурить вместе с разодетой публикой из партера. Впрочем, людей в кроссовках в партере не меньше. Сегодня дают ораторию. Открываю программку — и слезы застилают глаза: передо мной — стихи. Стихотворение под названием «Сопрано»: колонка имен и фамилий. Следом — стихотворение «Альты». «Тенора». «Басы». Возле некоторых фамилий — звездочки, отсылающие к сноскам: «иногда тенором», «иногда альтом». Ниже обнаруживается и поименный список оркестрантов. Таким незамысловатым способом оркестровая яма из братской могилы превращается в пьедестал почета, слова «скрипка», «контрабас», «гобой» — в дворянские титулы. Не безымянные солдаты, не пушечное мясо муз — гордые творцы, знающие: человечеству не обойтись без их пум-пум и тили-тили. Вообще в Нью Йорке нет толпы. Вернее, она рассыпчата, как правильно сваренный рис. Каждое зернышко отдельно. Даже в метро в час пик вас никто не толкнет. Но обязательно улыбнется, если встретится с вами глазами. Потому что ни у кого нет сомнений: у каждого есть имя, и оно значится в программке какого-нибудь очень хорошего концерта.