Руслан Белов - Я – маньяк?!! Страница 2

Я шел за ними напрягшейся тенью, шел, поочередно пронзая глазами ее шейку, его красивое гордое лицо и... пятно на чулке.

– Сука, сука, – стонал я беззвучно. – У нее еще чулки не просохли, а она.... Господи, как она хороша! И потому он от нее не отстанет, он привезет ее в свою холостяцкую квартиру, и после рюмочки коньяка она раздвинет ему ноги. Ему раздвинет, не мне, не мне!

Не мне. Мы столько времени рядом, столько времени идем в одном направлении, а она ни разу меня не заметила. Для нее такой я невидим, да, невидим. Для нее я не мужчина, не человек. А может, и в самом деле, я не человек?

Да, я – не человек, я дух, я злой дух, ее преследующий. Дух, который все повернет, так, как ему захочется, который сделает то, что хочет!

Нерушимая сила злом вошла в мою кровь – она ринулась по жилам – и я почувствовал себя нечеловеком, почувствовал себя маньяком, ужасным маньяком, за которым охотится весь свет, охотится, постоянно проигрывая, потому что завладевшая им страсть огромна.

На перекрестке они простились, договорившись, конечно, о встрече. Он, масляно глядя, задержал ее руку в своей, она чмокнула его в щеку, девчонкой перебежала улицу, и, размахивая сумочкой, легко пошла по скверу.

Пошла по дорожке, по которой я ходил десять раз в неделю. Пять раз туда, и пять обратно.

Меня передернуло, как будто что-то во мне переключилось. Что-то переключилось, и один человек стал другим. Если бы она не пошла по скверу, пошла другой дорогой, своей дорогой, я пришел бы ровно в десять в офис, заварил в своей кружке со львом – я Лев по гороскопу – крепкий чай, сел за компьютер и с головой ушел в никак не получавшийся отчет.

А так я стал другим. Все забылось – и однообразно серая жизнь, и служба, и воспитание, заставлявшее жить серой всеобщей жизнью, заставлявшее служить, служить, служить, чтобы покупать предметы и отношение.

Я двигался за ней и чувствовал, что разорву, наконец, в клочки этот свой предметный мирок неистовым взрывом страсти, годами заключенной. Способен разорвать. Способен разорвать его своим звериным рыком, криком и стенаниями жертвы, треском ткани ее тонких одежд, способен окрасить его алой кровью, белой обнаженной плотью, прекрасной и желанной, как свобода. Да, я это чувствовал, знал, но что-то во мне продолжало вяло сопротивляться, что-то потягивало детски назад.

Потягивало к безликой Тамаре, к компьютеру с Интернетом, вечным отчетам, что-то умоляло вернуться к пусть нормированной, стерилизованной, но такой привычной и предсказуемой жизни.

И я, ставший другим еще не вполне, но, тем не менее, уже по-новому злорадствуя, решил дать своей жертве, своей беззащитной мыши, последний шанс.

– Если она, перейдя скверик и дорогу за ним, пойдет мимо рыбного ресторанчика, пойдет, как я всегда иду, но потом свернет к гастроному, как большинство людей – то пусть. Я отпущу ее и пойду пить свой чай, и за счет адреналина, сейчас хлещущего через край, может быть, даже напишу отчет не к вечеру, но к обеду, чем заслужу похвалу начальства. Но если она пойдет дальше моей дорогой – я был уверен, что пойдет, и желчно засмеялся – если она пойдет к тем домам, между которыми глухая щель, скрытая снизу кустарником, то я что-нибудь придумаю, чтобы завлечь ее туда, завлечь и взять силой.

Все было уже решено высшими силами – я чувствовал это. И потому все мои железы бешено и в унисон вырабатывали секреты и гормоны, стремительно превращавшие меня в расчетливого маньяка. Желание сексуального насилия, жестокого насилия, стало непреодолимым, мозг наполовину отключился. Отключился, чтобы дать волю животным инстинктам.

Она же шла, беззаботно оглядывая умытые купы деревьев, лужайки, дам, отгонявших детишек от шампиньонов, выбравшихся подышать утренним воздухом. Шла, шла, перешла сквер, улицу; я следовал за ней, следовал, искренне ее жалея.

Жалея, ибо воочию уже видел, как владею ее телом, как корежу ее душу насилием, как отнимаю у нее будущее.

Я воочию видел, как схватываю ее под локоть, как веду к щели, грозя облить лицо кислотой.

Я воочию видел, как срываю платье, как валю на землю, как стаскиваю с себя ставшие тесными брюки.

Я воочию видел, как, упав сверху, беру ее за плечи, как обжигаюсь сосками полных грудей, как впускаю в себя ее запах и зелень широко распахнутых глаз.

Я видел, как врываюсь, рвя половые губы, в ее теплое влагалище, как...

Тут мысли мои прервались – впереди, у скамейки, я увидел пузырек коричневого стекла, пузырек из-под спирта, которым перебиваются пьяницы всего нашего государства. Он стоял на асфальте дорожки, несомненно, меня поджидая. Поравнявшись со скамьей, я воровато поднял его, живо сунул в карман.

Она продолжала путь к глухой щели. Я двигался вслед, напряженно сжав губы, в кармане брюк лежал пузырек, не пустой уже, а с серной кислотой, крепкой серной кислотой, которой так панически боятся красавицы.

Она пошла мимо рыбного ресторанчика, и я на мгновение растерялся. Но не оттого, что обратного пути, пути в прошлое, безрассудно растворившее себя бесцветностью, уже не было. Просто в разгорячившейся моей голове клином стал вопрос:

– Как затащить ее в щель? Ведь кругом люди?!

Но все обошлось. Бес мой адски усмехнулся и сделал предпоследний ход, ход блестящий, ход неожиданный для меня и матовый для бедной моей королевы.

Бес спустил курок, и запятнанный ее чулок побежал!

Побежал в то самое время, когда я заворожено смотрел на упруго-стройное ее бедро – такие всегда пленяли мой взгляд бесконечной завершенностью. И потому, когда чулок «треснул» сверху донизу, мне показалось, что это мой взгляд, не дырявящий, но жадный, был тому причиной.

Она почувствовала это. Почувствовала мой взгляд, ставший победным.

Или просто ощутила кончину чулка.

Ощутила, повела волшебной ручкой по тылу бедра – как ярко алели ее ноготки!

Повела волшебной ручкой по тылу бедра. Обнаружила шелковыми подушечками пальцев шероховатость пятна.

Застыла на секунду, прикусив виноватую губу.

Застыла, вспоминая, как час всего назад шептала, шептала, терзаясь и блаженствуя:

– Не в меня, милый, не в меня!

Опомнившись, продолжила осязающее движение.

Оно оборвалось, там, где должно было оборваться.

Оборвалось, и мы увидели сцену в прихожей, увидели, как ее любимый мужчина, мерно двигая членом, мнет ей ягодицы, как цепляет ногтем чулок, как повреждение затаивается на час, чтобы в нужный провидению момент бесстыдно распуститься...

Она повернулась спиной к пустому еще ресторанчику, повернулась, чтобы прохожие не могли усидеть ее пассажа.

Повернулась, конечно, в который раз не увидев своего преследователя. Ему, то есть мне, не было необходимости всматриваться в ее лицо, чтобы понять, что в таком виде (о, боже! В побежавшем чулке! Как можно!), она ни при каких обстоятельствах не может появиться там, где ее ждут.

– Что делать? – ожили ее глаза. – Ресторан? Закрыт...

Гастроном напротив? Просить уборщицу со шваброй в руках пустить ее в служебный туалет или, о, боже, в подсобку, чтобы там она могла сменить чулки?

Нет! Противно представить, как злорадно взглянет уборщица на подкачавшую «фифочку», что выцедит сквозь зубы, прикинув, что чулок – один! – стоит ее дневного заработка.

– Ходют тут всякие, – выцедит она сквозь зубы.

Бес, насладившись моментом, делает последний свой ход.

Взяв в сообщники вертляво подвернувшийся ветерок, он хлопает форточкой за спиной женщины.

Повернув головку на резкий звук, она замечает за правым плечом метровый ширины простенок меж высокими панельными домами.

Видит – снизу он прикрыт кустами сирени, и потому с тротуара не просматривается.

Раскрывает сумочку.

Убедившись, что пакет с запасными колготками на месте, решительно направляется к поворотному пункту своей, нет, нашей жизни.

Случается то, во что еще десять минут назад поверить было невозможно. От этого вольта жизни меня, за эти десять минут ставшего зверем, зверем самого дьявола, намертво схватывают сбесившиеся гормоны, секреты, воображение. Тем не менее, я решаю не спешить. Решаю явиться на сцену в кульминационный момент.

Я появлюсь, когда она снимет чулки, снимет, с отвращением глядя на матрацы, дочерна замаранные бомжами и бомжихами всех трех вокзалов, матрацы, принесенные со свалки отнюдь не для укрепления сна, но для комфортного секса на свежем воздухе.

Выждав пятнадцать секунд, я вынимаю из кармана пузырек с кислотой – клянусь, она в нем появилась, овеществилась, жаждая скорее выплеснуться на белое тело, – и, крадучись, направляюсь к щели. Бес рядом – как только я подобрался к ней, наружу темной птицей вылетел чулок с кружевной резинкой. Легко подхватив его на лету – ведь стал зверем – я натягиваю не самую последнюю причину происходящего на голову и врываюсь в щель.

Она стояла на пластиковом файле, на правой ножке, надевая на левую колготки. Рядом, мысками ко мне, аккуратно стояли туфельки. Увидев меня, нет, конечно, не меня, пузырек с кислотой, застыла.