Анастасия Чеховская - Картошечка Страница 2

— Нравится квартирка? — как-то заметила ее интерес старуха. — Это мне любовник подарил. Мне тогда, как тебе, было. Правда, — безжалостно добавила она, — я никогда не выглядела, как заморенная кляча.

Первое время Ольга Николаевна пыталась что-то рассказать: про сына, про предателя-мужа. Старуха только махала рукой.

— Ой, не надо про детей, это так скучно. Они все сопливые и плаксивые. И твой, наверное, весь в тебя. А муж у тебя дурак, и ты дура. Я бы такому давно уже изменила. Я вообще не пойму: для чего ты живешь?

— Для сына.

— Это зря, — легкомысленно отвечала старуха. — Жить надо для себя. Сын женится, приведет домой сноху, и она тебя со свету сживет. Ты ж безответная. Знаешь, как меня в театре давили, а я всех пересидела! Всех старых прим перекурвила, двух худруков со свету сжила. Один на меня орет, а я… Потом, как собачонка, бегал, а ты?! Надо уметь побеждать людей.

— Как вы? — криво ухмыльнулась Ольга Николаевна.

— Соображаешь, — хохотала басом Римма Марковна. — Даже удивительно, наверное, к дождю. Ладно, купи мне сигарет и беги домой. Хватит с тебя на сегодня.

Она бежала к себе, заскакивая по дороге то в аптеку, то в булочную. А дома хворый Стасик сидит на подоконнике, как воробушек, смотрит на соседскую собаку, слушает, как за стеной мяучит похожая на ежа киса, к которой ему нельзя подходить. И комнатка убогая, маленькая: посредине стол круглый, на столе белая скатерть, на ней кактус. Вокруг кроватка, диванчик, тумбочка, стол. Еще полочка для обуви. И два стула у двери, на них Ольга Николаевна с сыном одежду вешают. На стене коврик: олень пьет воду из озера. За стенкой ничейная комната, ее владелица — безымянная бабушка — умерла, оставив полную комнату добра. Это не комната даже, а пещера Али-Бабы. И комод там есть, и резной двустворчатый шкаф, и даже — но об этом тихо, а то соседка услышит — столовое серебро и шесть хрустальных фужеров. Если в домоуправлении решат вселить в комнату Ольгу Николаевну и Стасика, то все это богатство достанется им. Если не их, то столовым серебром будет есть майорша, а Ольге Николаевне придется и дальше терпеть Римму Марковну.

У майорши комната так себе. Обычная, не бедная, не богатая — даже говорить про нее неинтересно. На кухне тоже все скучно: холодильник старенький, один на двоих. Плита-двухконфорка, форточка, с нее зимой две авоськи свисают, чтобы электроэнергию экономить. Два стола, два шкафа навесных — и все.

Комнаты соединяет коридор — маленький, с дощатым полом, на стене висят корыто и велосипедное колесо. Все соседкино. Убирать не велит:

— Вот приедет сын и снимет.

А сын — моряк во Владивостоке. Будет он тебе ехать за тридевять земель колесо снимать. Как же!

Ольга Николаевна все терпела: и колесо, и корыто. Лишний раз не выясняла отношения. Хватило с нее кошки. Сама же удивлялась потом, откуда силы взялись на такое изуверство. Втайне от соседки купила животинке свежей рыбы, а ночью ревела в подушку, вспоминая тонкие кошкины лапки и лысый хребет, который двигался, когда стриженая Муська глотала пучеглазую мороженую кильку.

В марте Римма Марковна попросила Ольгу Николаевну делать ей обезболивающие уколы.

— Нерв у меня в ноге, — слезливо поясняла она медсестре. — Понимаешь, дорогуша, нерв.

Сидеть в качалке она уже не могла, поэтому приказы отдавала полулежа на большой тахте, покрытой пушистым, наверное, персидским ковром. Была она такая несчастная, что Ольга Николаевна воспрянула духом и даже тихо возразила, что, мол, у всех нерв, и не укол надо, а прогревание. Но Римма Марковна разразилась такой бранью, что медсестра только вжала голову в плечи. И стала уговаривать себя не вспылить, иначе лишится она бешеной суммы — семидесяти рублей в месяц. А Стасику надо школьную форму, и новый ранец, и лекарства.

Поругавшись всласть, Римма Марковна решила загладить вину и подарила Ольге Николаевне начатый флакончик духов и коробку старых конфет — дар какого-то дряхлого поклонника.

— Я люблю более тонкие духи, — пояснила она. — Но тебе и такие сгодятся. А конфеты сыну отдай. Шоколад ему можно?

— Можно.

— Вот и хорошо.

И неизвестно, что было обидно больше — грубая брань или эта хамская подачка.

— Тоже мне барыня, — шептала в троллейбусе Ольга Николаевна, прижимая к груди пакет с конфетами. — Она бы еще трусы стираные подарила!

Правда, духи были приличные — «Красная Москва», да и конфеты, облитые злыми слезами, они со Стасиком тем же вечером съели. Ничего, вкусные конфеты, и срок годности всего на две недели просрочен.

Доев последнюю конфетку, Ольга Николаевна вытерла Стасику измазанный шоколадом рот и поняла, что Римму Марковну надо убить, а квартиру ее отобрать. Вот так, очень просто. У каждого свой запас подлости. Один тратит его по пустякам, а второй копит всю жизнь. И если он умирает раньше, чем успевает выплеснуть его, люди говорят: «Какого хорошего человека не стало!» А так все одинаковые, и она, мать больного ребенка, ничем не хуже этой восьмидесятилетней вампирши.

Через день она пришла к Римме Марковне с ампулой и шприцом. Старуха лежала на тахте, капризничала и красила губы в карминный цвет.

— Знаешь, — она повернула голову к Ольге Николаевне и жалобно скривила яркие, словно в крови вымазанные губы, — я сегодня проснулась утром и ужасно испугалась. Представляешь, я осталась одна, всех пережила — и друзей, и врагов. Меня помнят только театральные пенсионеры и старые журналисты, но их уже не печатают. Никому я, старая актриса, не нужна.

— Как же это так? — наивно протестовала Ольга Николаевна, а сама прикидывала, сколько лекарства вколоть, чтобы не убить старуху с первого раза.

— А вот так, — скорбно поджимала губы Римма Марковна. — Как пришел новый худрук, так кончилась моя карьера. Трудно, дорогуша, в семьдесят восемь лет мужчину прищучить. Особенно, если ему тридцать.

Римма Марковна взяла с тумбочки зеркальце, посмотрела на свою ухоженную голову с красивыми седыми волосами: хны и фиолетовой краски она не признавала.

— Сильная женщина — это всегда трагедия, — продолжала жаловаться она. — Если она трудолюбивая, то будет делать карьеру, наплевав на мужа и детей. И ей будет хорошо, и никто ей поперек слова не скажет, разве что мужики на работе назовут стервой. А если сильная женщина красива и умна, то она никогда не будет счастлива. Понимаешь меня? Любой мужчина сбежит от нее, потому что у нее нет недостатков. А когда она станет слабой, то ее сразу затравят. Отомстят. Понимаешь меня?

— Понимаю-понимаю, — кивала Ольга Николаевна. От нее муж сбежал совсем по другой причине, но спорить с капризной старухой не хотелось. Она разломила ампулу и набрала бесцветную жидкость в шприц.

— А вообще все мужики безвольные и бесхребетные, — бубнила Римма Марковна. — Каждого нужно подгонять, ставить им какие-то задачи, придумывать цель и смысл, звездой его быть. Поверь мне, дорогуша, мужчина палец о палец не ударит, чтобы сделать что-то, если только это не война. Как разрушать чего-то, так они первые. Тут у них сила воли сразу появляется… Тут им женщины не нужны.

— Римма Марковна, давайте ногу, — ласково перебила ее Ольга Николаевна и с любопытством посмотрела на старуху: почувствует что-нибудь или нет. Не почувствовала. Слишком увлеклась своим брюзжанием.

Игла впилась в истончившуюся от старости кожу. Римма Марковна подняла на Ольгу Николаевну грустные глаза.

— А знаешь, почему от тебя муж ушел? — спросила она.

— Почему?

— Потому что ты над ним власть не взяла. Поняла? Либо его сила, либо твоя… Другого не дано.

— Ну, конечно, — ответила Ольга Николаевна. — Само собой. Я приду к вам завтра. Сделаю еще один укол, чтобы не болела нога. Хорошо?

Римма Марковна ей не отвечала. Глаза ее блаженно закатились, а капризный карминный рот сложился буковкой «о», после чего она задышала легко и спокойно.

Через две недели она перестала брюзжать, стала смотреть на мир изумленными глазами маленькой девочки и повторяла все, что говорила ей Ольга Николаевна. А та просила ее расписаться то тут, то там, написать ходатайство, чтобы ей, Ольге Николаевне, дали квартиру. От уколов актриса не соображала, что не прошение пишет, а завещание. И это ее, ее квартира, с тахтой, фикусом и креслом-качалкой, достанется покорной женщине с вечно несчастными глазами. И что эта женщина будет домазываться ее помадами, отпарывать от ее кофточек красивые кружева и сажать своего безвольного сына в ее любимое кресло. Ничего этого не понимала Римма Марковна, которая давно не различала, где сон, а где реальность.

Через месяц старая актриса умерла, так и не очнувшись от блаженного изнеможения, в которое погружали ее уколы. Ольга Николаевна, полюбовно расставшись с майоршей, въехала в новое жилье. Майорша не осталась внакладе: две комнаты плюс весь скарб (только серебро и фужеры Ольга Николаевна забрала из ничейной комнаты). Оказалось, что майорша, в сущности, своя в доску и все понимает. Даже помогла ей, нашла нотариуса — такую же, как она, тихую подлую тетку. Та за двести пятьдесят рублей оформила документы, по которым Ольга Николаевна оказывалась кругом права. Еще триста пришлось заплатить знакомому фармацевту за ампулы, но не все же получать даром, а у фармацевта — тоже тихой несчастной женщины — муж парализованный. Ей деньги ой как нужны!