Гай Давенпорт - Пятьдесят семь видов Фудзиямы Страница 2

Заливистые трели сверчков так громки, что приходится повышать голос даже на пляже, поодаль от цикладической стены под желтой губкой сухого кустарника с шипастыми звездочками цветков. Будто, сказал он, шум света, будто все маленькие тонкие частицы Гераклита[6] пищат, ошалело подсчитывая друг друга. Тотека! ентека! текакси! икосиекси! хилиои! Эна тио трис тессера! Волосы - от сена, туловище - от собаки, яички - от ионических галек, головка - от сливы. Подари нам еще одну поэмку, вот тут же, возле чернильно-синего моря. Аполлону Ликорейскому Эвномос из Локриса подносит этого сверчка из бронзы. Знай же, что в состязании кифаредов, один на один с Парфом, струны его звенели страстно под плектром, как вдруг одна из них лопнула. Однако резвая мелодия не сбилась ни на такт: сверчок вскочил на кифару и спел пропущенную ноту в совершенстве гармонии.

За это прелестное чудо, О божественный сын Лето, Эвномос возлагает вот этого маленького певца тебе на алтарь. Из Антологии. Так значит Аполлон, а не Гераклит распоряжается этими трепливыми саранчуками, их углокрылыми тетушками и трескучими дядюшками? А старикашка Посейдон с отложениями солей в коленных суставах подпевает им с моря.

Итак, Сора, дабы стать достойным красоты этого мира, обрил голову свою в день нашего ухода, облачился в черный халат странствующего священника и взял себе в дорогу еще и третье имя - Сого, что означает Просветленный. Когда он писал свое хайку Горе Куроками, то не просто описывал свое посещение, но посвящал себя святости восприятия. Мы оставили храм внизу, взобравшись выше по склону. Мы нашли водопад. Он - высотой сто футов и плещет в заводь темнейшей зелени.

Урами-но-Таки называют его, Узри Изнутри, ибо, пробравшись между валунами, можно зайти ему за спину. Я написал: Из немой пещеры увидел я водопад - первое мое величественное зрелище лета. У меня был друг в Куробана, Округ Насу. Чтобы добраться до тех мест, нужно много миль идти по раздольному моховому болоту, следом за тропинкой. Мы не отрывали глаз от деревеньки в отдалении, как от путевой вехи, но спустилась ночь, забарабанил дождь, не успели мы до нее добрести. Заночевали мы в крестьянской хижине по пути. На следующее утро увидели крестьянина с лошадью, которую и попросили взаймы. Тропы на болотине, сказал он, - как большая сеть. Скоро запутаетесь в перекрестках. А лошадь - лошадь дорогу найдет. Пускай сама решает, какой тропинкой пойти.

Таковы были холмы, чьи элегические осени Айвз призывает к себе бронзовым Брамсом как опору для Ли, привставшего в стеменах при переходе через Линию Мэйсона-Диксона[7], а оркестр моравских корнетов - альта, тенора и баритона, - ми-бемольного бас-геликона, барабанов - походного и малого, - вышагивает во всплесках кекуока Дикси. Повстанцы танцевали целыми колоннами и громко орали ура! Таковы вековечные холмы, что выстояли от зари веков до краснокожих, до француза-охотника, до сапога кальвиниста, до молвы, летевшей от фермы к деревне, что, мол, полковые оркестры наяривали вальсы с польками под дулами Геттисберга[8], когда канонада была в самом разгаре. Мы прошагали по этим холмам, поскольку любили их, любили друг друга, поскольку в них могли бы услыхать то созвучие опасности и замысла, каким слышал его Айвз, а видел Сезанн, moire[9] звука в студии Западного Реддинга, где йельская бейсболка сидела на макушке бюста Вагнера, moire света в каменоломнях и соснах Бибема. Собиранием какой именно тональности вещей заняться б нам среди этих холмов? С каждым нашим шагом мы оставляем один мир и вступаем в другой.

Я взгромоздился на лошадь крестьянина. Сора шагал подле нас. За нами следом бежали два маленьких ребенка. Одна - девочка по имени Касанэ. Сора восхищало ее имя, означавшее многолепестковая. Он написал: Твое имя к лицу тебе, О Касанэ, и к лицу двойной гвоздике во всем богатстве ее лепестков! Достигнув деревни, мы отправили лошадь назад одну, а чаевые завязали в седельную суму. Друг мой, самурай Дзободзи Такакацу, эконом господина, удивился, увидев меня, и мы возобновили дружбу нашу и никак не могли наговориться. Счастливые беседы наши проводили солнце по всему деревенскому небосводу и износили свет лампы настолько, что он еле теплился еще долго после восхода луны. Мы погуляли по окраинам городка, посмотрели древнюю академию собачьей охоты - это жестокое и неподобающее времяпрепровождение недолго привлекало к себе в стародавние времена - и отдали дань гробнице госпожи Тамамо, лисице, принимавшей человечий облик.

Именно на этой могиле самурайский лучник Ёити молился, прежде чем стрелой сбил веер с мачты проплывавшего на огромном расстоянии корабля. На травянистой болотине нет могилы дальше этой и трудно вообразить себе место более одинокое.

Ветер странствует в травах! безмолвие! Уже стемнело, когда мы вернулись.

Листья, не противолежащие друг другу на стебле, образуют два, пять, восемь или тринадцать рядов. Ежели листья в порядке возрастания по стеблю соединить нитью, обмотав ее вокруг оного, то между двумя любыми последовательными листьями в ряду нить обовьется вокруг стебля единожды в том случае, когда листья располагаются двумя или же тремя рядами, дважды, когда таких рядов пять, трижды, когда восемь, и пять раз, если их тринадцать. То есть, два последовательных листа на стебле будут располагаться друг от друга на таком расстоянии, что ежели рядов два, второй лист расположится от первого на половине пути вокруг стебля, ежели три ряда, то второй будет от первого в одной трети пути, ежели пять - в двух пятых; ежели восемь - в трех восьмых; ежели тринадцать - в пяти тринадцатых. Таковы прогрессии Фибоначчи[10] в филотаксической аранжировке. Органический закон роста овощей суть иррациональное выражение, к коему приближается последовательность одной второй, одной третьей, двух пятых, трех восьмых и так далее. Профессор Т.С.Хилгард искал корень филотаксии в числовом генезисе клеток, исчисление коего демонстрирует прогрессии Фибоначчи во времени.

Гробница Эн-но-Гёдза, основателя секты Сюгэн, девять столетий назад проповедовавшего повсюду в нищенских сабо, находится в Храме Комё. Мой друг Дзободзи взял меня туда с собой. В самый разгар лета, в горах, склонился я пред высокой статуей обутого в сабо святого, дабы благословение осенило меня в странствиях моих. Унган, дзэнский храм, располагается поблизости. Здесь прожил свою жизнь в уединении отшельник Буттё, мой старый дзэнский наставник в Эдо.

Помню, когда-то написал он стихотворение сосновым угольком на скале прямо перед своею хижиной. Покинул бы я этот уголок: пять футов травы туда, пять футов травы сюда, - да только мне тут сухо и в дождь. По пути к нам присоединились молодые богомольцы. Под их оживленную болтовню подъем прошел незаметно. Храм стоит в роще из кедров и сосен, и тропа туда узка, мшиста и влажна. Туда ведут ворота и мостик. Хотя стоял апрель, воздух был очень холоден. Хижина Буттё - за храмом: не домик, а просто шкатулка под скалой. Я ощутил святость этого места. Словно оказался у пещеры Юаньмяо или на утесе Фа-юнь. Я сочинил вот такое стихотворение и оставил его на столбе: Даже дятлы не осмелились коснуться этого домишки.

Когда уходишь в глухомань, первым исчезает время. Ешь, когда голоден, отдыхаешь, когда устал. Мгновенье заполняешь по самую кромку. У брода, пенившегося среди валунов, мы скинули рюкзаки, сняли сапоги с джинсами и в одних рубашках перешли на ту сторону, хоть это и выглядело по-детски. Ноги, омытые ручьями, сказала она, Господь так и хотел. Мы обсушились на солнышке на одном из валунов, теплых, как умирающая печка, фривольничали и дурачились друг с другом, наигрываясь на потом. Шикарно! сказала она и замурлыкала, но мы влатались в рюкзаки снова и двинулись дальше, по уинслоу-хомеровским[11] полянам, сквозь пятна света и оттенки, поднимавшиеся нам навстречу, словно созванные рогом герольда со всех солнечных полей и темнозеленых лесов, сквозь тональности, теперь уже утраченные, если не считать упрямых масок их собственной автохтонности: Айвз имитирует трубу на пианино для Николая Слонимского[12] и слышит в Уотербери гавоты, что играл его отец во время артналета в Чанселлорсвилле, Аполлинер вешает н'томскую маску Бамбары[13] себе на стену, рядом с Пикассо и Лоренсанами, Годье рисует сибирских волков в Лондонском Зоопарке, - тональности с утраченными координатами, ибо сущности остаются жить случайными привязанностями и горестями: такелажные цепи на кессонах, движущихся к Семи Соснам, диссонанс и валентность.

Мы завершили свой визит в Куробанэ. Я попросил своего хозяина показать мне дорогу к Сэссё-сэки, знаменитому камню-убийце, губящему всех птиц и жуков, что присаживаются на него. Он одолжил мне лошадь и провожатого. Провожатый робко попросил меня, едва мы вышли в путь, сочинить ему стихотворение, и настолько восхитила меня нежданность просьбы его, что я написал: Давай сойдем с дороги и срежем путь по болотам: так лучше слышно кукушку. Камень-убийца не представлял собой загадки. Он находится подле горячего источника, испускающего ядовитые пары. Земля вокруг усеяна мертвыми бабочками и пчелами. Затем я отыскал ту самую иву, о которой писал Сайгё в своей Син-Кокин-Сю: Под сенью этой ивы, щедро растянувшись на траве у ручья, ясного, как стекло, мы отдыхаем немного на пути к дальнему северу. Ива стоит около деревни Асино, как мне говорили, где я ее и нашел, и мы, подобно Сайгё, тоже отдыхаем под ее сенью. Только когда девушки поблизости закончили высаживать рис на своем квадратном клочке земли, покинул я сень знаменитой ивы. Затем, после многих дней пешего пути, не встретив ни единой души, достигли мы ворот на границе Сиракава подлинного начала дороги на север. Я почувствовал, как мир овладевает мной, как отступает тревога. Я вспомнил сладкое возбужденье путников, прошедших здесь до меня.