Владислав Дорофеев - Брызги дождя Страница 2

«За это и не люблю воду», шепчет в нос папа.

У, проклятая вода, время твое не постичь, не узнать, не измерить. Ты живешь одной собой, бесполая, ты наслаждаешься гостями, принимаешь всех и зовешь всех. Хочешь, сама родишь, оплодотворенная воздухом… Давно, очень давно хотела и умерла, и родила. С кем тебя сравнить? С собой? А человеком ты пренебрегаешь, и умираешь полупрезрительно.

Папа плавает в воде, и копошатся в воде немые слова. «Меня кружат противоречия. Думаю усиленно о ноге, говорит ли она сама с собой, есть ли у нее мысли? Ощущаю, что нет в ноге мысли. Родивши девочек, я умер, а если бы не родил, умер бы? Умер. Ах, где младшенькая? Надо, чтобы все стали рожать, или, чтобы все перестали рожать… Живут, а детей не рожают… Девочки мои».

В семейке отвергают стыд. Семья стыдится глупости, унижения и стыда, а тело… на тело не смотрят, как на искупление. Крепенькие, твердые, открытые взгляду, тела девочек валяются на берегу. Отец выносит неторопливый, вольный стан свой на берег, бронзовый ветер улегся на чреслах его, тело дышит жестоко и зло, вскипая моментально, тут же распластываясь в покое воздуха, и на земле.

Отец и девочки купаются нагие и веселые. Вот они катаются на берегу веселые, нераздельным комом, вот одетые желтой грязью, валятся в реку, и опять пузатится река, выплевывая наружу тела.

Белый измятый шлафрок.

Белая гальки хребта.

– Дочки, мои дочки, что вы терзаете меня. Одевайтесь, пошли домой.

Лицо папы насупилось и застряло в одной гримасе брезгливости. Кем же брезгует папа? На штанине папы сидит ужик с ужихою, папа приблизил руку, ужиха заерзала телом и языком, и настроилась отражать разбой, объект вражды; ужиха – это лишь спинной мозг, а папа – это, ух! сколько всего. Папа самолюбив и много-много тщеславен, стряхивает ужей на травы, перепрыгивает на другое местечко и, торопясь, и бодрясь, лезет в штанины. У отца волосы поотросли за ночь. Много лет назад волосы были по плечи, и когда он купался, он перевязывал их ленточкой на лбу.

Отец идет с глянцевым светом на верхней губе, за ним следом, путаясь в травах, одна в оранжевом комбинезоне, вторая в зеленом балахончике. Папа курит, сейчас он полыхнет огоньком и закурит коричневую сигаретку.

– Малышка, не отставай, пожалуйста.

– Сама ты – малышка. Я лучше тебя вижу след отца.

– Что ты ела в сегодняшнем сне? Я помню, ночью пахло земляникой, черникой и курицей с помидорами, такую мама ела однажды на сцене в «Обидчике…».

– Нет, я прошлой ночью наелась… В последнем сне я была муравьем, с шестью ногами, усами, как у отца, и у меня был малюсенький муравейчик, я кормила его из зеленой бутылочки голубой пахучей жидкостью, он чавкал и не плакал никогда. Хочешь тайну? Отец становится добрым, если его обнять сзади за шею и поцеловать в ухо, он тогда все сделает и даст, что захочешь.

Четырнадцатилетняя не отвечает. Она не уверена, но, кажется, помнит, как в старые времена, когда она была одна, она подсмотрела, как мама танцевала перед папой на каком-то блюде, голая, потом упала на колени, ползла к папе и говорила, плача, он качал головой, заставил ее еще танцевать, и затем поцеловал и, словно, сказал, «хорошо». И качнул монотонно головой. Да, папа тогда простил измену.

Справа от двери висят лосиные рога, на одном роге красный берет, на другом маленький рюкзачок, в нем бутафория. Папа и дети иной раз переодеваются и уходят бродить странствующими нищими, как бы цыганами.

Папа изображает слепого, на левую руку повязывает желтую повязку, на глазах очки с коричневыми стеклами, в руку берет палку ростом с себя, и две дочери сопровождают отца. С неделю они ходят по Нечерноземной зоне России и пугают ее жителей плачевным, покаянным видом; они танцуют и поют, забредая в очередную деревню. Еще у папы хранится в рюкзачке карта и компас и на каждого по одеялу и разные мелочи. Они выбирают путь так, чтобы засветло пройти от деревни к деревне, ночуют в домах стариков и молодых. Их жалеют, но выжидательно, мол, что скажут, что покажут, что споют, если так вышло… Они ходят, а папа хочет понять Землю и физических людей на ней, ласковой и жестокой.

В деревне Глядково троица стала свидетелем похорон и затем величественной перемены веры.

Светом вдоль дороги слепило солнце, машины проезжая, мешали похоронной процессии, рядом с папой соседка покойника, радостная, рассказывает о возвращении мужа, что, «стал на колени и плакал, я заплакала, и я уснула, а прежде простила, а он вышел во двор, упал на землю, я из окна глядела, и уснул. После я просыпаюсь от крика: Семен, Семен! И плач, и стук, и стоны, Семен! Я побежала, вижу, Марта кричит, волнуется, потом садится на ступеньки и стонет. Утро красивенькое, пухленькое и стон, Семен. Тут мой проснулся».

И ослица не закричала бы громче. Визг, крики, тормоза, и тихо.

Семен лежит на дороге. Гроб валяется в стороне. Пустой гроб.

А вышло так. На дороге перед процессией образовался затор из машин. Двое, несущие на головах крышку гроба, наткнулись на старуху, сыплющую впереди процессии цветы, задний из этих двоих, зачем-то решил развернуться и въехал краем крышки в лоб одному из передней пары, несущих на полотенцах гроб, у того подогнулись ноги; старуха, предчувствуя нехорошее, растерянно взвизгнула, и позже зашлась рвотным визгом суки; задняя из трех пар, что несли на полотенцах гроб, желая, вероятно, удержать гроб в равновесии, потянула свое полотенце; гроб перевалился назад, покойник зашевелился, перевернувшись, упал на грудь, а грузовик, бросившись в свободный от затора путь, правым передним колесом проехал по пространству головы мертвеца.

Перед похоронами Семен умирал четыре дня. Он лег днем уснуть, и не просыпался, пока не скончался. Все ждали, а Семен лежал. Умер Семен второй раз здесь на дороге. Родившись, остался сегодня Семен безголовый.

– Семен.

Бросилась на безголовый труп вдова, еще раз мертвая Марта, и упала, стараясь целовать то, что было головой, то место, где должны быть губы.

– Папа, папа.

Дочери Семена жалко, печально и зло заплакали, глаза тут и высохли, дочки сели у трупа на дорогу.

– Отец.

Сын с кулаками наизготове встал у ног трупа, коленопреклоненный.

Положили труп в гроб и пошли спинами вперед, к дому, назад; все остальное, гроб, крышка гроба, старуха, засыпающая цветами пройденный было путь. Отвергнутая жизнь и отвергнутая смерть. Что делать жителям Земли сей, если их последняя вера отвергнута. Все плачут единовременно и двигают ногами в такт: раз-два, раз-два. Идут братья в вере, которую не знали, или забыли, когда бы не Семен. Идут. Плач над деревней, плач к небу.

Вечер.

– Папа, папа, я хочу спать.

Семилетняя встает, кивает головой и валится на колени папы, и неловко сдирает очки с лица папы.

Темноту процеживает пока один факел, только старшенькая успела увидеть открытые глаза отца, тянет очки к себе, и сует их слепому снова отцу.

Мужик, что сидел рядом, отрывает подбородок от кулака, распрямляется.

– Идем. Семен мой родич, положим девочек в его доме, там сейчас пусто… Дай мне девчонку… Сиди, там темно, хотя, ведь тебе то что, темно ли, светло. Сиди ты… Давай старшенькую, она посмотрит, куда вам ложиться, там все вместе после ляжете… Жена и дети Семена сегодня переночуют у меня, им нехорошо. Не боишься остаться в доме?..

– Нет…

– Это ты, мужик, ты один? А старшая?

– Придет скоро, отошла в темноту…

– Что ты думаешь, сожжете вы Семена?

– Почему не сжечь. Сожжем. Надо, так надо. Мы ведь раз несли Семена на кладбище, а не получилось, так не носить же дважды.

– А старик этот, ваш, или пришел откуда?

Мужик подрыгал ногами, подтянул губы к носу, жаль темно, очень смешно поерзал носом в стороны и, что-то лепечет.

В воздухе пронзительно заорало, будто совы. Отец пугается, бьется телом.

– Пятнадцать лет назад, старик вышел из леса. Весь рваный с вытекшими глазами. Старик все знает.

– Кто там орет, зычно и мерно?

– Лягушки, лягушки.

Семилетняя прозрачная красавица-тень спрыгнула на пол, поворачивая голову в направлении окон, раскрывает глаза. Она одна колышется в огромной темноте дома. Будто подходит к окну, улыбается высокой до Луны улыбкой, смотрит из темноты дома, сквозь расстояние до костра, на пламя, пахнущее теплом; жертвенный огонь, родившись, приветствует и темень, и мир, и девочек.

Вдруг видит семилетняя, стоит мальчик прозрачный и легкий.

Костер уже в самом разгаре, когда к девочке явился вновь тот самый мальчик уже с охапкой цветов, и покрывает тела ее прозрачную тень; мальчик смеется и дышит громко; цветы покрывают семилетнее тело, и пахнут незабудками. Мальчик целует красавицу в губы, и ложится рядом.

– Это – незабудки?

– Там было темно, я не знаю, но запах может быть незабудковый. Ты теперь вся, как букет, пока будешь жива ты, не умрут незабудки, храните друг друга.