Анатолий Курчаткин - Сфинкс Страница 2

— Ладно, идет, — согласился он.

Впрочем, она оставалась тут не одна. Водитель милицейских «Жигулей» — тихий юноша послеармейского вида, говоривший по-русски с сильным эстонским акцентом и украинскими интонациями, — тоже остался у своей машины.

Следователь, не давая никому подойти к сосне близко, пошелестел по лиственному подросту вокруг, пошарил там-здесь руками в траве и кивнул фотографу: давай. Фотограф, запечатлевая удавленника, щелкнул затвором «Зенита» раз, другой, третий, и следователь снова кивнул — тому, со стремянкой: давай ты.

Клим стоял в отдалении, не смея подойти к образовавшейся вокруг лежащего на земле мертвеца невидимой, но явной черте окружения. Стас, напротив, вышагнул прямо к ней и внимательно вглядывался в труп парнишки.

Фотограф снова защелкал камерой. Потом над трупом наклонился тот, который, видимо, был судмедэкспертом. Оглядел шею, взял за волосы, покрутил голову в одну сторону, в другую. Расстегнул джинсовую рубашку, оглядел, ворочая тело, грудь, плечи, спину. И начал расстегивать брюки.

Клим не выдержал. Он повернулся и, прошелестев веселым подростом, отошел в сторону метров на пятнадцать. Пространство земли под сосной сделалось для него за листвой невидимым. Остались только голоса, доносившиеся оттуда, но расстояние делало звучащую речь невнятной.

Стас подошел к нему, вытащил пачку «Столичных», выщелкнул сигарету, закурил и, выдохнув дым, сказал:

— Мой пациент.

— Как? — не понял Клим. — Почему?

Стас затянулся и вновь выдохнул дым.

— А только штаны с него сняли, я это сразу понял. У повешенных как, знаешь? Мышцы распускаются, и все, что внутри, наружу. Оттуда и оттуда. Элементарная гонорея. И вот, представляешь, из-за такой-то малости…

— Почему ты думаешь, что из-за этого? — спросил Клим.

— И так можно было бы предположить, но у него там в кармане еще записка.

В воздухе, между тем, ощутимо попрохладнело, и он посерел. Вечер продвигался к сумеркам. Если бы не эта страшная находка, они бы сейчас уже расставили палатку, разогрели на плите ужин и кейфовали у костра.

Следователь подошел к ним.

— Значит, так, — сказал он. — Тут около него останутся, дождутся спецтранспорта для перевозки. А мы с вами на вашей машине давайте в отделение, мне нужно снять с вас показания.

Нина на поляне, в своем темно-синем джинсовом костюме, лежала на траве, забросив руки за голову, а над нею стоял тот послеармейского вида юноша-водитель. Они болтали.

— Ой, наконец! — поднялась Нина, увидев их. Вид у нее был откровенно повеселевший. — А то я уже заждалась!

Точно это же, с этими интонациями она говорила вместе с Климом Стасу, когда он возвращался из грибного похода.

Клима пробило: а может быть, она успела с водителем? А что, почему нет. С нее станет. Вот к нему, к этому эстонцу с послеармейским украинским выговором, он почувствовал ревность. Бешеную, сжигающую — словно ударил внутри горячий дымящийся гейзер.

Стас открыл дверцу, сел на свое место и стал заводить мотор.

Клим схватил Нину за руку и придержал ее. Они находились сзади машины и сбоку, так что Стас не мог видеть их даже и в зеркале.

— А ты тут не успела с этим? — спросил Клим.

— Конечно, — сказала она, вызывающе глядя ему в глаза.

— Что «конечно»?

— Конечно, успела.

— Ты только не ври.

— Зачем мне врать?

— Ну и как?

— Так себе.

— Что «так себе»?

— Так, как.

И вроде бы это было невероятно, чтобы она действительно занималась здесь с этим незнакомым эстонцем любовью, пока они были там, около кончившего с собой из-за дурацкого триппера парнишки, вроде бы она говорила в такой манере, что, утверждая, отрицала, но в то же время сомнение оставалось, и освободиться от него было невозможно.

— Ну, ты же и блядь! — сказал он, отпуская ее руку и чувствуя, как все в нем желает ее.

— Я не блядь. Я сфинкс, — ответила она, встряхивая рукой и глядя на него дразнящим смеющимся взглядом.

Отпуск завершался. Путешествие подходило к концу. Намеченный план был выполнен наилучшим образом: удалось побывать везде, где собирались, и сверх того. Удовольствие омрачалось лишь воспоминанием о той ужасной находке в лесу. Но в конце концов этот несчастный парнишка, так трагично воспринявший открывшуюся ему личным опытом изнанку любви, был им никем, они не знали его при жизни, не представляли разговаривающим, смеющимся, что-то делающим, первое — острое, обжигающее — впечатление понемногу тускнело, сходило на нет, и воспоминание о происшедшем уже напоминало собой все быстрей и быстрей редеющее облачко на безмятежном голубом небе.

Впереди оставался только Вильнюс, провести в нем дня два — и двигать на Минск. Через Белоруссию, не считая недолгой остановки в Минске, собирались проехать не останавливаясь.

Что произошло, почему — Клим достоверно так никогда и не узнал. При ясной погоде, сухой дороге. При самой обычной скорости. Они легли под встречный трейлер, вдруг вынесшись на противоположную сторону — словно потеряли управление. Такое случается, слышал он потом от всех гаишников и медиков, когда у водителя внезапно выключается сознание: инфаркт, инсульт — в общем, болевой шок. Но стряслось ли со Стасом что-то подобное, установить было невозможно: его исхрястало, перемолотило, изорвало так, что вскрывай, не вскрывай — ничего не определишь. Впрочем, еще позднее, задним числом, Климу пришло в голову, что Стас мог вывернуть руль специально. Правда, эта версия становилась вероятной лишь в том случае, если ему стало известно о них с Ниной. Стало известно — и решил убить всех троих. Но убил только себя.

Сам Клим накануне отравился консервами. Ели все вместе, из одной банки, однако печень против содержимого жестянки взбунтовалась у него одного. На его обычное место впереди села Нина, а он переместился на заднее сиденье, лежал там, подогнув ноги, плавясь в температурном полузабытье, в висок закругленным боком упиралась грибная корзина Стаса. Другим боком, повиснув в воздухе, она упиралась в спинку переднего сиденья за Ниной. Корзина мешала, надо было бы перебросить ее в ноги, но сделать это не хватало сил.

Возможно, именно корзина ослабила удар, сыграв роль амортизационной подушки. Во всяком случае, предохранив голову. Хотя ее хряснувшие прутья и впились сломами в лицо, разодрали его так, что те, кто вытаскивал Клима из машины, сначала решили, что с кем из них троих судьба обошлась суровее всего — это с ним. Но для него на самом деле все обошлось двумя десятками швов на лице, сотрясением мозга, сломанным ребром и обильными синяками, а для кого столкновение оказалось печально — это для Стаса с Ниной. Стас, видимо, умер еще там, на дороге, не приходя в сознание. А Нину, не закрепленную ремнем, за какое-то мгновение до того, как сорванный с места двигатель должен был вмять ее в кресло, инерцией движения выбросило через лобовое стекло вперед. Ей сдвинуло кости черепа, сломало нос, сломало в двух местах руку, обе ноги, разорвало плевру, селезенку, сместило сердце…

Климу уже разрешили вставать — она все лежала в реанимации, впереди ей предстояло еще несколько операций. Он пытался увидеть ее — ему не разрешили, и в конце концов он уехал в Москву, так и не увидевшись с нею.

Они увиделись только несколько месяцев спустя. Одна нога у нее стала короче другой, и она ходила, опираясь на палку — как-то боком и отвратительно виляя бедром, — нос у нее обрел чудовищную горбинку, напоминавшую верблюжий горб, и, как она призналась с неловкой улыбкой, все у нее внутри болит, мучают беспрестанные жуткие мигрени и требуется новая пластическая операция.

— Нужны деньги? — спросил он.

— Разумеется, — сказала она.

— Какие у меня деньги, ты же знаешь, — нарочито резко произнес он. — Ну, дам сколько-то…

Она ошеломила его своим видом. Он ожидал всего, но не такого. Клим пробыл с нею час — в нем не шевельнулось ничего от того желания, что он испытывал прежде от одного лишь взгляда на нее.

— Что, — проговорила Нина, когда он собрался уходить, — не интересна я тебе больше, да?

С некоторой поры ей стало казаться, что у мужа есть другая женщина. Прежде, в первые годы, когда он начал выстраивать свой бизнес и исчезал из дому в шесть утра, чтобы вернуться к полуночи, она была уверена в нем на сто процентов. Как бы ни дурен он бывал с нею, никогда в этом не чувствовалось его отдельности. Его обособленности от нее.

Теперь же он словно бы обособился. Вот она — и вот он. А между ними нечто вроде стены. Прозрачной, проницаемой для слуха и вполне преодолимой физически, но тем не менее — стены. Перегородки. Явной и несомненной. О, конечно, они жили вместе уже семь лет — немалый срок, — и седьмой год шел их дочери, но вот так обособлен от нее он стал лишь в последнее время. Что это могло быть иное, если не другая женщина?