Борис Можаев - В избе лесничего Страница 2

– Вяжи! – кричу. Подбежали мои напарники, перевязали ему лапы тряпьем, потом связали их попарно ремнями. Рычит он, а сам дрожит, видать, с перепугу, а может, от холода или от усталости, кто его знает. Стал я намордник надевать – не лезет. У него морда вон с ведро будет. Ах ты, досада, промахнулся я с намордником! Ну ладно, сел я на него, держу за уши, а он зубы оскалил и дрожит, как ягненок. Холодно ему, думаю. Простудим мы тигра. Снял шубу, накрыл его. Проходит час, а Геонка с Канчугой еще клетку делают, и конца работы не видать. Колья словно не топором, а косырем тешут. «Ну-ка, подержи, Канчуга, а я поработаю, – крикнул я. – А то вы как к теще на помощь пришли». Сел он на тигра, а мы с Геонкой клетку делаем. Заработался я, не смотрю ни на что; а Канчуга от страха накрыл тигра с головой и лег на шубу. Чем перерезал тигр ремни – зубами или когтем – не знаю. Но порезал словно ножом, да как рванет с места – шуба в сторону, Канчуга – в другую, а тигр – в тайгу. Но передние лапы у него были еще связаны, и он поскакал, как стреноженная лошадь. Собаки за ним. Не успели мы подбежать, как собаки тигру весь зад порвали. Видно, заражение крови у него получилось, подох он на другой день.

Через несколько дней приезжает Абрамов и заметил у меня тигровую шкуру. Пришлось официальное объяснение писать – так разошелся старик… Ведь вот какой человек! И дело-то, казалось бы, не его, а он спокойно не может пройти мимо. Помню, когда он отбирал ружье у Геонка, разговор у него с начальником экспедиции получился. «Оставьте вы это, – говорит ему начальник, – хочется вам возиться со всякими браконьерами. Мы – ученые, у нас свое дело. А ими пусть займутся другие, у кого есть на то обязанность». А Константин Георгиевич в сердцах ему отвечает: «А у нас с вами разве нет такой обязанности не по бумажке, а по совести?» – «Что совесть? – говорит ему начальник. – Все природой дадено, а они лишь дети неразумные ее». – «Нет, – отвечает Абрамов, – не дети природы, а сукины дети. Учить их надо, да не словами, а делом».

– Крутой человек, – неопределенно произнес Ольгин, не то одобряя, не то осуждая Абрамова. – Вот и теперь, пришел искать баргузинского соболя, а сам на охотничьи порядки набросился. То ему не так, это не эдак – до всего дотошный, словно хозяин. Полтораста километров отмахал по тайге в сорокаградусный мороз, а впереди еще не меньше будет. Ночевать в тайге на снегу в палатке, тащить на себе нарты в его возрасте – нелегкая штука. Амур далеко не протянет: собака не лошадь, что с нее взять! Да что говорить, упорный старик.

– Откуда здесь баргузинский соболь появился? – спросил я Ольгина.

– А в прошлом годе по осени выпустили здесь штук сорок. Думали, приживутся, а они ушли куда-то. Вот Абрамов и хочет выяснить, почему баргузинский соболь идет ходом, не приживается в этих местах.

На улице послышался лай и рычание собак.

– А будь они неладны! – воскликнул Ольгин. – Целый день мои собаки с абрамовскими дерутся. Не признается, видать, в собачьем мире гостеприимство.

Вошел Абрамов один.

– А где же Василий? – спросил Ольгин.

– К своему проводнику ушел.

– Откуда он? – спросил я.

– Практикант из Иркутского университета, якут, – ответил Абрамов, раздеваясь. – Маршруты у нас разные. Все хорошо, да вот лыжи у меня никудышные – тяжелые, сырые, как калоши.

Абрамов был чем-то недоволен. Он тяжело опустился на табуретку и сдвинул свои мохнатые брови.

– А, черт! – не выдержав, хлопнул он себя по коленке. – Это же не охотоуправитель, а классная бонна! Посмотрите, что я вам за бумажку покажу, – обратился к нам Абрамов, доставая из нагрудного кармана толстовки сложенную вчетверо бумажку. – Вот послушайте: «Отстрел изюбрей вы произвели больше установленного плана, добычу соболя тоже. Ну, что с вами делать? Штраф налагать – дорого для артели обойдется. Не наказывать – тоже плохо. И вы все время допускаете нарушения…» Имярек – директор крайуправления. И это называется директивой для артели. Только и не хватает здесь приписки, – мол, извините за беспокойство.

– А разве плохо, когда перевыполняют план добычи пушнины, хотя бы по соболю? – спросил я Абрамова.

– Плохо? – переспросил он, сверкнув глазами. – Не то слово, молодой человек. Бесхозяйственность, шарлатанство! Вот что это такое.

Он резко нагнулся к рюкзаку, вынул карту, развернул ее на столе.

– Смотрите сюда. Вот карта популяции соболя в нашей тайге, Места популяции обозначены красным карандашом.

Я взглянул на карту, испещренную красными пятнами малого и большого размера.

– Видите, какое множество этих пятен? – продолжал Абрамов. – Добычу соболя надо вести повсюду в этих местах. А у нас что делают? Ловят там, где есть охотничьи артели. Да как ловят! Дадут план на край, а они его – бух! – на две-три артели. А эти еще и перевыполняют… А ведь соболь – золото нашей тайги! Недаром раньше на Руси казна соболевая была. – Абрамов посмотрел на меня сердито и неожиданно закончил: – И задам я ему перевыполнение плана! Вот только вернусь… – Он закурил и сердито нахмурился. – Надо создавать таперские участки, – продолжал Абрамов через минуту. – И делать плановый отлов с каждого участка, а не задавать какую-то норму на охотника. Охотник сегодня там ловит, завтра в другом месте, послезавтра – в третьем… Если учесть, что удэгейцы охотнее выбирают соболя в местах чистых, а в россыпи не лезут, там труднее брать, вот и получается: в одних местах соболя уничтожают почти поголовно, а в других он сам подыхает от старости. В конце концов, таперские участки нужны не только для планомерной охоты, но и для облегчения труда самих охотников. Сами подумайте: вот подходит сезон, и охотники за сто – за полтораста километров уходят на три-четыре месяца, а то и более. И продукты, и снасти, и боеприпасы – все на себе тянут. А живут где? В крохотных полотняных палатках. В такой палатке они за ночь, согнувшись в три погибели, обдирают на коленях по пятнадцать – двадцать тушек колонка и белки. Да еще при свете жирника… И спят на снегу, подстелив шкуры. Разве не нужны нам таперские бараки? Ведь для них – охота не развлечение, а профессия.

Он встал с табуретки и, видимо взволнованный разговором, несколько раз прошелся взад-вперед по комнате.

– Однако, поздно, засиделись мы, – сказал Ольгин. – Пора спать.

– Да, да, – машинально подтвердил Абрамов.

– Кого вам в проводники выделили? – спросил я у него.

– Андрея Геонка, – сухо ответил он.

Мы с Ольгиным понимающе переглянулись.

Я стал расстилать медвежьи шкуры, любезно предложенные мне хозяином. Возле печки похрапывал дед: он лежал на кровати, все так же поверх одеяла в своей неизменной шубе, в малахае и в валенках.

Абрамов возился возле плиты, развешивая олочи, растрясал вынутую из них траву – хайкту, незаменимую подстилку таежных ходоков, и долго потом в темноте ворочался в спальном мешке, по-стариковски кряхтел.

На следующий день рано утром пришел проводник Геонка. Это был невысокий коренастый удэгеец с продолговатыми карими глазами; за спиной у него висели котомка и ружье, в руках тонкие, изящно выгнутые в виде фигурной скобки лыжи, подклеенные снизу камусом.

– Здравствуй, товарищ Абрамов! – приветствовал он от самого порога Константина Георгиевича, не обращая на нас никакого внимания, как будто, кроме Абрамова, в избе никого не было. – Смотри, какие лыжи! Тебе принес. Свои лыжи. Бери, старик! Много ходить по тайге надо. Твои лыжи – плохой чурбак. Куда такие лыжи брать? За дрова и то не дойдешь.

– Нет, спасибо, тебе самому они нужны, – ответил Абрамов, смущаясь. – Мои лыжи тоже неплохие.

– Зачем тебе так говори! – воскликнул удэгеец. – Я сам вчера видел – толстые, как доска все равно. Бери! У меня есть еще, у брата взял.

Абрамов принял лыжи и с чувством пожал руку Геонка.

– Спасибо!

– Тебе тож спасибо!

– За что же?

– Учил меня хорошо, – ответил Геонка и вдруг рассмеялся.

Мы тоже рассмеялись. Стало как-то светло и радостно на душе, словно тебя ключевой водой умыли.

Через час, позавтракав и навьючив нарты, они тронулись в путь. Возглавлял шествие Геонка, за ним Амур с Янгуром тянули нарты. За нартами, слегка сутулясь, шел Абрамов неторопливой хозяйской походкой.

1954

Notes