Ана Бландиана - Снящийся Страница 2

К тому же начало сновидения вполне могло совпасть с началом сна, давшего ему толчок, и пытать себя, что ему предшествовало, было не умнее, чем интересоваться, что предшествовало началу мира. Точно так же терял всякий смысл вопрос «зачем я здесь?», а что до вопроса «как я здесь оказалась?», то и его упразднял ответ, ясный как дважды два. Сон, это был всего лишь сон, а я — только его главное действующее лицо. Это простое открытие собственной природы и сущности мира, в котором я очутилась, поначалу меня успокоило и даровало мне то состояние повышенной остроты чувств, какое достигается, лишь когда и тело, и дух, не угнетенные никакой угрозой, могут позволить себе свести все виды восприятия к зрению, пожертвовать ими к вящей его силе, ради одной возможности смотреть. Я была всего лишь тенью во сне, зато я осознавала и свое положение, и свои необычные возможности, то есть я была тенью, со стороны наблюдающей сон, в котором она действует. Впрочем, наблюдать было особенно нечего: зима, море, молчание, снег. И одиночество. Я чувствовала, что подхожу все ближе и ближе к одиночеству, как будто это было не состояние, а определенное место, которое можно потрогать, что-то вроде Северного полюса. Снега и льды Заполярья тянутся на тысячи и тысячи километров, но одна точка на них теоретически считается Северным полюсом. И даже если эта точка ничем принципиально не отличается от миллионов других, более или менее близлежащих точек, целые экспедиции рисковали жизнью и, случалось, гибли за счастье ступить на нее. Ну хорошо, положим, этот сон есть экспедиция к полюсу одиночества, а я — один из ее ревностных и отважных участников. Тогда чем я рискую? Чем рискует в самом худшем случае бесплотная тень? Что со мной может приключиться? — спрашивала я себя с улыбкой, если юмор уместен во сне, отряхая на себя снег с еловой ветви и глядя, как он нехотя, лениво — или сонно — покидает насиженное место, медля коснуться земли. И поскольку мои блуждания сверх меры затянулись и время не двигалось, а пласталось по снегу, то я снова — в который раз — напомнила себе: «Это — сон» — и решила ничему не удивляться. Но я не успела ни впасть в невозмутимость, ни закруглить — в который раз — мысль о том, что все и правда идет словно во сне, вдруг сообразив, что во сне важен не сняшийся, а спящий. А раз так и раз, вне всякого сомнения, объектом сна была я, оставалось одно: попытаться установить, кто же был субъектом, кто вел мою судьбу через капризы своего сновидения и от чьего движения век зависели моя жизнь и смерть. Вопрос праздный, с неизвестным и, в общем-то, безразличным для меня ответом, потому что если не я сама была спящим тираном, то, кем бы он ни оказался, моя участь была равно безысходна. Как видите, на первых порах я не исключала возможности, что имею дело с самым заурядным случаем, что я сплю и вижу во сне себя саму и что рискую единственно тем, что, проснувшись утром и слишком быстро открыв глаза, на свету разом забуду все ночное. Ведь узнала же я запретную зону, забор, тонущий в кустах на краю крутого берега, вспомнила же овраг, за которым начинаются отели, — это и давало мне слабую надежду на лучшее. Но что-то в глубине души говорило мне, что мои полномочия очень скромны и втиснуты в рамки сна: от той минуты, когда я появилась на берегу, лицом к морю, и до той, еще не известной, когда мой спящий проснется или хотя бы переменит положение, и какой-то доли секунды будет достаточно, чтобы меня упразднить, одного мига хватит, чтобы погасить меня, погрузить в летаргическую магму чужого мозга. В этих пределах помещались мои возможности и начинания, мои чувства и одержимость, на которую я была способна, честолюбие и иллюзии, которые я могла себе позволить. Я возникла в чьем-то сне, и все мои обстоятельства определялись расположением духа личности, всемогущей по отношению ко мне, но кто знает — не зависящей ли в свою очередь от чьего-то сладкого или кошмарного, еще более глубокого сна? Даже и эти бедные подсказки — запретная зона, овраг на краю берега, в их зимнем варианте, — были не чем иным, как сценическими приемами, обставляющими мое передвижение не только пейзажем, но и воспоминаниями, которые должны были дать мне иллюзию судьбы. Я продолжала путь, все глубже утопая в сугробах, и наконец пустилась вплавь через снег, памятуя, что сон быстротечен и что в таких жестких условиях все же от меня зависит, удастся ли мне что-то или нет, пока длится мое столь недостоверное, столь эфемерное существование. А я хотела — и негнущийся футляр сна оставлял мне лазейку только для одного желания, — я хотела добраться, за ничтожное время, оставшееся в моем распоряжении, до абсолютного центра одиночества. Конечно, могло оказаться, что центр — это моя выдумка, но в ту минуту действовать означало самой дойти и убедиться, существует он или нет…

Сейчас, после того как я добилась своего, после того как увидела все, что можно было увидеть, и насытилась открытиями, которым из чувства вины не могу дать исчезнуть вместе со сном, меня родившим, я думаю: не умнее ли было тогда, когда одержимость действием еще не вспыхнула, в тот миг, когда меня осенило, что я — всего лишь детище сна, и я бросила затею разобрать письмена, помимо воли начертанные мною на снегу аллеи, или искать другой выход из переделки, над объяснением и смыслом которой ломала голову, — не умнее ли было смирно лечь в снег и, настроив слух на немолчный говор моря, глазами уйдя в облака, налегшие на верхние ветки деревьев, ждать, примирясь со своим положением и даже посмеиваясь над примитивностью мироустройства, ждать минуты, когда чье-то непроизвольное движение во сне, давшее мне жизнь, так же легко ее отнимет? Но сейчас думать об этом уже поздно, и я не уверена, что меня по-прежнему интересует ответ. Все, что интересует меня сейчас, — это найти какой-нибудь способ удержать, записать, перевести за черту сна, в мир более вещный то, что я здесь увидела.

Я знала, что труднее задачи не могла себе поставить и что шансы выполнить задуманное просто мизерны. Но все от меня зависящее я должна была сделать, я должна была попытаться. Должна была записать то, что увидела, хотя бумага с моими записями наверняка не сможет существовать вне сна, так же как я не существую вне сна, — бумага наверняка исчезнет вместе со всеми запечатленными на ней тайнами, так же как предстоит исчезнуть и мне в миг пробуждения того, кому мы снимся. Тем не менее, при всей уязвимости этого решения, других в моем распоряжении не было. И в конце концов, если есть миллиарды вещей мне недоступных в коловращении вселенной, значит, есть и способ увековечения истин, который выше моего понимания.

Я толкнулась в одну дверь, потом в другую — не поддастся ли, не окажется ли незапертой? Я приникала к большим окнам, окаймленным свернутыми в рулоны и упакованными в серые чехлы гардинами: в комнатах были голые тюфяки, полы без ковров, ничем не прикрытая, озябшая мебель. Но не могла же я не найти лист бумаги, скатерть, простыню — что-нибудь, на чем можно писать! Не могло же быть, чтобы меня не услышал хоть кто-то в этом мире, устоявшем даже против одиночества! Я стала бить ногами в двери, кричать под балконами, трясти столбики террас, хотя подозревала, что чем больше шума поднимаю, тем более вероятно, что меня услышит не кто-то, а именно тот, кому я снюсь, что я разбужу того, кто своим сном пока еще удерживает всю эту не слишком убедительную реальность. Чем сильнее мое смятение и моя боль, чем больше я бьюсь и мечусь, тем больше рискую, что просто от встряски разлетится в прах моя претензия что-то значить в лёте этих секунд, которые, судя по всему, и сами ничего не значат. Ничего, то есть даже меньше, чем сон того неизвестного существа, которому я снюсь совершенно напрасно: ведь он не сохранит ни крупицы из того, что я передумала и перечувствовала, когда искала и когда, не веря себе, нашла полюс одиночества, не сохранит потому, что стоит ему резко открыть глаза — и сон бесследно улетучится. Вот истина, которую я добыла: сон передается только в одном направлении. Тот, кому я, быть может, снюсь, творя меня, передает мне свои даже самые потаенные влечения и страсти, свои печали, мысли и порывы, я же могу передать ему только смутное ощущение беспокойства, ощущение, что он что-то забыл, только сон или чуть больше. Господи, но если это так, если в самом деле сон передается только в одну сторону, зачем вся эта мука? Зачем противиться законам бренности, когда так просто им подчиниться? Когда так манит уступить усталости, смириться, осесть в снег и, настроив слух на немолчный говор моря, глазами уйдя в облака, налегшие на верхние ветки деревьев, позволить себе соскользнуть в сон, уснуть и видеть, теперь уже самой, некое существо, зависящее от дрожания моих век и считающее своим долгом поведать об открытии полюса одиночества множествам и множествам снящихся, решивших в свой черед видеть сны…