Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы - Соболев Александр Страница 2

Обычно взрослому человеку любой новый навык достается слишком тяжело, для того чтобы простодушно ему радоваться: трудно вообразить особу, которая, закончив бухгалтерские курсы, будет для собственного удовольствия перемножать числа в уме, бескорыстно наслаждаясь приобретенными возможностями. Рудковский, на которого непрошенный дар буквально свалился с неба, убедившись в его неотменимости, как бы недоумевал, что с ним делать (как, может быть, первобытная рыба, выбравшись на берег, изумленно таращилась на появившуюся у нее пару рудиментарных лапок), но позже попытался аккуратно осознать границы своих телепатических возможностей. Особенно трудно было, как выяснилось, сопоставить голос и его владельца: наблюдения за сослуживцами, сидевшими, как водится в современной Москве, в отдельных стеклянных загончиках бывшего цеха, показали, что внутренний и внешний голоса одной личности не имеют между собой ничего общего: дизайнер по фамилии Пронин, угрюмый, быстро краснеющий крепыш, бугрящийся мускулами, в жизни говорил отрывистым баритоном, тогда как мысли его транслировались сбивчивым, запинающимся тенорком. Напротив, тощая интриганка Думинская, болезненно ревновавшая своего мужа, служившего в петербургском филиале той же корпорации, и науськивавшая шпионить за ним каждого из коллег, отправлявшихся туда в командировку, в мыслях обладала мягким и каким-то даже развратным мужским басом, цедящим про себя обидчивые обрывки.

Несколько недель спустя Рудковский уже совершенно свыкся с новым умением, перестав замечать вечный гул голосов в своей голове. В основном справился он и с тем, чтобы мысленно расплетать многоголосицу на реплики отдельных солистов: так, оказавшись в кафе с двумя десятками посетителей и двумя затормошенными официантками, он уже через несколько минут примерно понимал, кому какой голос соответствует: может быть, какой-нибудь из воркующих парочек он и присваивал случайно слова их соседей, но в основном сделанное им предварительное распределение подтверждалось — и он с мрачным удовлетворением отмечал, как лощеный господин, только что тревожно прикидывавший, сколько денег осталось у него на карте, вальяжным жестом требует счет.

Случалось ему и поразмыслить, каким бы образом можно было, приручив свою способность, поставить ее на практические рельсы. Выходило, что лучше всего было бы применить ее в карточной игре: он уже знал, что человек, читающий расписание или — особенно — подписи в музее, непременно повторяет их про себя. Последнее открытие представляло собой результат проделанного эксперимента: Рудковский хотел, оставшись в достаточно большом помещении наедине с кем-нибудь незнакомым, проверить, насколько уединение помогает чтению мыслей. Сперва он собирался подкрасться за городом к какой-нибудь отдельно стоящей избе, но этот план наткнулся на целую череду затруднений: он был городским жителем и даже не вполне понимал, каким образом ему добраться до настоящей деревни, а потом небезосновательно полагал, что, попавшись местным за этим подкрадыванием, может быть принят за злоумышленника: конечно, объяснить истинное положение вещей он не отважился бы ни пейзанам, ни полиции. Поэтому он решил пойти в будний день с утра в какой-нибудь музей не из самых популярных, предполагая, что там удастся отыскать нужную декорацию для предстоящего опыта.

С рождения живя в Москве, он был до смешного равнодушен к столичным достопримечательностям, машинально передвигаясь между домом и школой, домом и институтом, домом и работой: лишь очень редко ему случалось, вырвавшись по редкой надобности за пределы обычных своих маршрутов, вдруг залюбоваться каким-нибудь игрушечного вида храмом, со всех сторон окруженным, как крестоносец мамелюками, подступающими многоэтажками. В музеях же он после школьных экскурсий и нескольких неловких свиданий ранней юности (его провинциальная подружка, чтившая конвенансы, любила таскать его по мемориаль-ным квартирам отставных знаменитостей вроде художника Мафлыгина) не бывал, кажется, ни разу. Почему-то для эксперимента он выбрал Зоологический — вряд ли полагая, что случившееся с ним чудо правильно изучать между других свидетельств Божьего величия, а скорее по школьной памяти: запомнились безлюдные залы с навощенным паркетом, чучело кабана с наркотическим блеском глаз и чей-то исполинский скелет, выглядевший в окружении шерстистых товарищей по несчастью, как нагой среди одетых.

Как это обычно бывает с детскими воспоминаниями, реальность никак не могла приникнуть к ним без зазора: другими помнились и лестница, и экспозиция, и даже сами чучела, хотя, казалось, за ничтожные по историческим меркам два десятилетия ничего с ними произойти не могло. Зато чаемое уединение действительно досталось без труда: в десять утра в музее не было никого, кроме смотрительниц. Умом Рудковский понимал, что выглядит довольно нетипично, чтобы не сказать подозрительно, словно мужчина, пришедший без спутников на утренний спектакль в кукольном театре, но трудно было, даже обладая игривым складом ума, придумать злодеяние, которое он мог бы в окружении чучел совершить — разве что похитить одно из них. Впрочем, чтобы избыть неловкость, он мигом придумал себе легенду: дескать, провинциальный учитель зоологии, задумав организовать в школе маленький музей родного края, хочет набраться опыта в лучшем из возможных образцов для подражания. Выдумка эта не выдержала бы первых же вопросов гипотетического собеседника: в биологии он был поверхностен, провинции не знал, с учительским бытом был незнаком, а детей не любил, — но, как любая смутная фантазия, она успокоила его и добавила ему уверенности. Тем более что из-за стеклянных витрин с тиграми (один из них, привстав на задние лапы, жестикулировал передними, как будто показывая зрителю дорогу) донесся поток вполне отчетливых мыслей — настолько членораздельных, что Рудковский даже принял их сперва за живую речь. «Урсус маритимус — на месте», — говорил юный девичий голос. «Пантера пардус — присутствует, две штуки», — продолжал он. Выглянув из-за витрины с тигром, Рудковский обнаружил типичную старушонку-смотрительницу, представительницу милого русского типажа, почти неизвестного за пределами отечества, а постепенно вымирающего и у нас: всегда и по любому поводу готовые к сваре с посетителем, подозревающие всех и каждого в стремлении нанести урон драгоценным экспонатам, привыкшие, словно снайпер в засаде, проводить часы и годы в настороженной праздности, эти пожилые дамы будто вылуплялись из каких-то особенных куколок и, минуя детство, отрочество и юность, выходили на работу сразу уже в сущем виде. «Пантера тигрис в порядке, оба экземпляра», — проговорила она прямо ему в лицо и только теперь с опозданием он понял, что губы ее не шевелятся. «Хомо сапиенс, довольно потасканный, для экспозиции не годится, — продолжала старушка, поводив по нему взглядом и медленно поворачиваясь. — Вот ведь принес черт этакую дылду с утра пораньше». «Дылда» эта почему-то была Рудковскому особенно обидна, тем более что росту он был не сказать чтобы особенно высокого — лишь немного выше среднего. Несмотря на это финальное огорчение, эксперимент можно было считать удавшимся: действительно, отсутствие поблизости других сапиенсов, если пользоваться старушкиной терминологией, делало чужие мысли гораздо более отчетливыми.

Но применить свой дар в практическом смысле, то есть в карточной игре, он все-таки не смел. Для себя он объяснял это нежеланием профанировать доставшуюся ему способность, словно высшие силы, вручившие ее, могли обидеться за то, что он посмеет поправить с ее помощью свои финансовые дела: как не в меру заботливый отец, преподнесший малолетнему отпрыску микроскоп, был бы уязвлен, заметив, что чадо колет им орехи. На самом деле Рудковский, с обычной своей трусоватой косностью, просто побаивался: азартные игры в России были под запретом, так что следовало бы или лететь в другую страну или искать какие-то ходы к таинственному миру подпольных клубов, которые он смутно представлял по американскому кино: красотки в широкополых шляпах, чернокожие громилы с бульдожьими лицами и пудовыми кулаками, самоуверенные мужчины в смокингах. Для человека, которому любое отступление от рутинных траекторий давалось болезненным напряжением нервов, оба эти пути были нестерпимыми: самолетов он не любил и боялся (да и не было гарантии, что иноязычные мысли останутся для него той же открытой книгой, как и отечественные) и никаких знакомств в криминальной или близкой к ней среде не имел — и пробивалась где-то на краю его сознания, как ручеек в лесу, мыслишка-подозрение: а что если за покерным столом напротив него окажется человек с той же, как говорили в обзорах компьютерных игр, суперспособностью. Этот маловероятный, но все-таки не полностью невозможный казус грозил двойной бедой — и проигрышем (а из тех же фильмов он хорошо знал, что бывает с задолжавшими в карты), и болезненным ударом по самолюбию.