Паул Гласер - Танцующая в Аушвице Страница 20

Через несколько дней меня пересаживают в школе за другую парту. Я больше не разговариваю с блондинкой Эльзой и не отваживаюсь на нее взглянуть.

Многих школьных заданий я не понимаю. Мне они кажутся слишком трудными. Ирмела Шварц, моя новая соседка по парте, помогает мне справиться. Теперь дома я рассказываю про Ирмелу и про то, как она мне помогает.

— Кем работает отец Ирмелы? — спрашивает мама.

— Он адвокат, — осторожно отвечаю я — случай с Эльзой еще жив в моей памяти.

— О, это хорошо! — одобряет мама. — С ней ты можешь общаться.

Однако, когда я приглашаю Ирмелу поиграть у нас дома, адвокатская дочка заставляет меня напрасно прождать ее весь день. Так я избавляюсь еще от одной иллюзии.

Очень скоро я теряю к новой школе всякий интерес. Учительницы и директриса очень строги. Здесь я не могу вести себя так, как привыкла вести себя в еврейской школе. И с некоторых пор вместо школы я хожу в лес, раскинувшийся через дорогу от нашей виллы. Однажды, гуляя, я добираюсь до дома тети Янни, сестры моей матери. Там я иду прямиком на кухню, где болтаю с экономкой Тиллой, рассказывая доверчивой женщине, что старшие классы лицея сдают экзамены, поэтому учеников младших классов отпустили домой. Потом спрашиваю, можно ли мне немного поиграть. Некоторое время Тилла принимает все за чистую монету. Так проходит недели две. Но как-то солнечным весенним днем, вернувшись домой после своего лесного променада и визита к тете Янни, я обнаруживаю в нашей гостиной отца, мать и светловолосую классную даму из моей школы. Понятно, что я влипла. Классная дама интересуется ходом моей болезни и вместо ответа встречает удивленные взгляды моих родителей… Таким злющим, как в тот раз, я своего отца больше никогда не видела. Парочка затрещин, никаких сладостей, никаких карманных денег — и вдобавок меня запирают на чердаке.

Я в бешенстве ору и пинаю ногами дверь, крушу все, что попадает мне под руку, рыдаю и оглушительно воплю. На следующее утро меня находят полностью выдохшейся и спящей на полу. Отец с матерью обмениваются отчаянными взглядами. И как, скажите на милость, воспитывать этого ребенка?”

От того, что в камере я все время сижу, у меня затекает все тело. Чтобы размяться, я устраиваю себе внеочередную танцевальную паузу. Потом пишу дальше…

“С ростом национал-социализма в Германии быстро растет и антисемитизм, уже в 1925 году отец сталкивается с растущей антипатией, которую то и дело демонстрируют ему на работе. Никакой немец не мог, не может и не сможет снести тот факт, что еврей поднялся выше его по служебной лестнице и имеет больше денег, даже если они заработаны упорным трудом. Новая отцовская вилла и немалый капитальчик, который он, по слухам, сколотил у себя в Голландии и который к тому же продолжает расти, лишь усиливают зависть у нашего немецкого окружения.

Даже то, что мой отец отвел от фабрики большую беду, предотвратив сильный пожар на нефтепереработке, а во время стачки уговорил забастовщиков вернуться на свои рабочие места, лишь еще больше раздражает руководство. Вскоре начальником отца назначают немца, который в буквальном смысле ничего не смыслит в их деле. Ситуация отца и нервирует, и удручает. Он решает уволиться с фабрики, продает виллу, и мы переезжаем в Нидерланды.

С водителем транспортной фирмы «Ван ден Берг» мы пересекаем голландскую границу. Доезжаем до Неймейгена и останавливаемся на улице Спанстраат. Здесь нас ждет восемнадцатикомнатный дом. Вскоре вслед за нами подъезжает грузовая фура, грузчики вытаскивают из нее мебель и расставляют в нашем новом доме по заранее определенным местам. Голландская служанка, нанятая родителями незадолго до переезда, помогает при распаковке дорогостоящих сервизов. Часть дома оборудуют под контору моего отца.

Почти целый день я стою у окна и разглядываю людей на улице. Практически все на велосипедах. Старые и молодые, бедные и богатые, все как один — велосипедисты.

В десяти метрах от нашего дома возвышается красивая католическая церковь. Чуть поодаль — казармы Колониального резерва, откуда ежемесячно солдаты отправляются в Голландскую Ост-Индию. Я вижу группу военных с музыкальными инструментами, марширующих колонной мимо наших окон. Голубые галуны и широкие темно-синие накидки придают военным бравый вид. За ними следом забавным голландским «степом» приплясывают посыльные и дети. Все для меня здесь ново. На следующий день, взяв за руку братишку, я отправляюсь обследовать улицы Неймейгена”.

Так я описываю свое детство. Как долго продлится мое заточение, я не знаю. Охранницы тоже не знают, или им запрещено со мною об этом говорить. Здесь, конечно, очень тоскливо, но мне есть еще о чем написать, и я полна решимости продолжать вести мой дневник дальше. Истории из детства я сопровождаю маленькими рисуночками.

Через шесть недель, если быть совсем точной — 11 июля 1942 года, к моему большому удивлению, меня внезапно освобождают. В тюрьме со мной хорошо обходились, могу лишь помянуть добрым словом директора тюрьмы и моих стражниц. Поскольку меня выпускают на свободу без предупреждения и я в одночасье оказываюсь на улице, приходится возвращаться в отчий дом своим ходом — с косметичкой и дневником под мышкой. Вставляю ключ в замок, открываю входную дверь и кричу: “Я вернулась!” В холл влетает мой брат и бросается мне на шею. Пока мы стоим обнявшись, я вижу маму, у нее на глазах слезы — и вместе с тем она выглядит счастливой. Она тоже обнимает меня, и так мы стоим уже втроем…

Роза с братом Джоном в Неймейгене

— Да идите же наконец в комнату! — слышу я голос отца.

Мигом варится кофе. За столом я рассказываю о своих унылых злоключениях в тюремной камере.

— Я дважды ходила в СС, надеясь получить разрешение навестить тебя, — говорит мама. — Но ничего так и не добилась. А во второй раз пригрозили посадить в тюрьму и меня саму, если я буду к ним приставать. Твои отец с братом не пошли со мной, они побоялись, что их-то наверняка задержат. По городу ходит столько ужасных слухов. Мы страшно переживали, поскольку ничего о тебе не знали.

— Счастье, что с тобой обходились по-человечески, — вторит ей отец.

Весь вечер мы только и говорим о моем заключении. На следующий день к нам чередой тянутся друзья и ученики. Я в буквальном смысле утопаю в цветах. Фотографию, где я сижу в окружении цветов, я рассылаю в качестве благодарности всем моим знакомым. Так каждый узнает, что я вернулась. Поступок Лео не сделал из него героя. Мои ученики посчитали его ничтожеством и рассказали о нашей истории друзьям и родственникам. Школа Лео приобретает дурную славу. В танцевальную школу Криларса ни ногой! Этот призыв быстро облетает весь город и отзывается музыкой в моих ушах.

Через несколько дней я вновь привыкаю к обычной жизни. Честно говоря, не такой уж пустяк — провести шесть недель в одиночке, будучи отрезанной от любого общения. Спрятав дневник в ящике письменного стола, я снова начинаю вести занятия в танцевальной школе. На все эти шесть недель жизнь в моей школе замерла — и теперь мне нужно наверстывать упущенное. Об этом просят ученики, и к тому же они заплатили за несостоявшиеся занятия! У нас случились непредвиденные каникулы, но в дни оккупации практически все остались на своих местах, никто никуда не уехал, так что в этом плане все в полном порядке. Теперь, когда все в курсе того, что со мной произошло, ко мне на занятия записалось даже больше учеников. Среди них есть и бывшие ученики Лео — они ушли из его школы. У меня напряженный график, на уроках тесно и шумно, но мне это ужасно нравится. Все складывается просто замечательно!

Я пишу Эрнсту о том, что произошло, и о том, что я теперь пробуду дома на шесть недель дольше, поскольку мне нужно отработать те уроки, которые я задолжала своим ученикам. Эрнст не выказывает особого понимания, реагирует на мое сообщение раздраженно и требует, чтобы я немедленно выезжала в Швейцарию. Но тогда я подведу и учеников, и родителей, у которых сейчас нет никаких доходов, а я так поступать не собираюсь.

Вскоре после моего освобождения я получаю письмо от Кейса — из отеля “Де Витте Брюг” в Амерсфорте. В письме он рассказывает мне о том, что я уже и так знаю: он был обручен с какой-то девушкой из Гааги. Но это закончилось ничем, и только сейчас он понял, как много я для него значу. Он слышал о предательстве Лео и готов сделать все, чтобы хоть как-то мне помочь. Еще он пишет о том, что его мать и сестра больше не живут в отеле “Лоэнгрин”, что он теперь главный управляющий баром в отеле “Бос ван Бредиус” в Наардене и что он ужасно хочет меня видеть. А еще Кейс напоминает мне, что 22 июля у него день рождения, и он приглашает меня на праздник, который устраивает для друзей в Гааге.

Роза снова дома, вся в цветах