Татьяна Устинова - Я - судья. Божий дар Страница 20

— Слушай, ну что ты все валишь в одну кучу? Любовь, дела… У меня были свои интересы. Но это не значит, что ты мне не нравилась тогда и не нравишься теперь. И у тебя, кстати, тоже был свой интерес. Что? Не так?

Я вдруг жутко устала.

— Весь мой интерес заключался в том, что я хотела найти по-настоящему близкого человека, Кирилл. Я думала, что нашла. Мечтала, что мы счастливо проживем жизнь и умрем в один день. Это смешно, наверное. Но я действительно так думала. Мне не нужны были все эти взрослые отношения, свобода, другие мужики. Мне тебя за глаза хватало. И я думала, тебе тоже достаточно меня одной.

Кирилл покачал головой. Может, собирался снова сказать, что я устраиваю драму на пустом месте. Но тут в кухню влетела Сашка:

— Мам! Теть Маша звонила!

Увидев Кирилла, Сашка поджала губы и буркнула: «Здрассьти».

— Что Машка говорит? Когда они приедут? — спросила я.

— Говорит, через две минуты будут, — ответила Санька и вышла из кухни, глянув на Кирилла из-под бровей.

Если моя сестра сказала: «через две минуты», значит, до вечера можно расслабиться. Но Машкины две минуты — это ровно сто двадцать секунд. Такая теория относительности на практике. Я обрадовалась, что времени на тет-а-тет с Кириллом больше нет. Не хотела я с ним разговаривать. И слушать его не хотела. Потому что я боюсь его слушать. Потому что он всегда мог убедить меня в чем угодно. И сейчас смог бы, будь у него достаточно времени.

— Извини, Кирилл. Мы должны грузить вещи.

Ровно через две минуты в прихожей послышался Машкин голос.

— Кузнецова! — заорала подруга. — Ну ты с ума, что ли, сошла?! У тебя еще половина вещей не собрана?! Сань, давай мы с тобой сейчас будем паковать все из прихожей, а Павлик начнет коробки вниз таскать. Паш! Давай, займись! Начинай с кухни!

На пороге появился Паша, прошествовал мимо меня к куче коробок в углу. Заметив Кирилла, сунул ему руку:

— Привет.

— Привет.

Пашка критически оглядел громоздящиеся во всех коробках вещи, кивнул Кириллу:

— Бери вот эту, а я — вон ту. Машина во дворе.

— Паш, Кирилл уже уходит. Он нам, к сожалению, помочь не может. Дела, — сообщила я.

Взяла со стола камеру, сунула Кириллу в руки.

— Ну все, пока.

— Ладно, — сказал Кирилл. — Пока, Лен. Если что — звони.

Я кивнула. Мы оба знали, что звонить я никогда не стану.

Через час Пашка выволок на лестницу последние коробки с нашим имуществом. Я прошлась по квартире, проверяя, закрыты ли окна и выключен ли газ. На всякий случай перекрыла воду в туалете. Все? Ну, вроде все.

Я поправила завернувшийся коврик в коридоре, задвинула в угол одиноко стоявшую посреди прихожей табуретку и заперла дверь — навсегда.

Во дворе Машка с Павликом вталкивали в машину узлы с нашим барахлом. Сашка с Сенькой на руках уже сидели в кабине «Газели».

— Присядем на дорожку? — предложила Машка, кивая на стоящие на асфальте коробки.

Мы присели.

— Чего он приперся-то? — спросила она.

— Камеру забрать, — ответила я. В сущности, это была чистая правда.

Мы сели в машину. Павлик газанул, и перегруженная «Газель» медленно вырулила со двора.

Я в последний раз посмотрела на дом, в котором мы с Сашкой прожили последние пять лет. Машина повернула, и дом скрылся из виду. Мне вдруг стало легко. Может, на новом месте у меня начнется совершенно новая, прекрасная и удивительная жизнь? Почему бы и нет.

Беременность протекала замечательно. Профессор, наблюдавший Люду, каждый раз во время осмотра восхищенно прищелкивал языком: «Великолепно! Ваша беременность просто для учебных пособий». Люда всегда думала, что все профессора — тщедушные старички с пергаментной кожей, длинными седыми бородами, которые обращаются к окружающим не иначе как «сударь мой» и «голубчик». Но этот профессор был вполне себе нестарый, плечистый дядька под два метра ростом. Никакой бороды — ни длинной, ни короткой — у него не было, зато имелись дорогущие очки, сквозь стекла которых он смотрел на Люду внимательными серыми глазами. При осмотре профессор напевал себе под нос что-нибудь из репертуара группы «Ленинград» и называл Люду вовсе не «голубушка», а, напротив, «звезда моя». Профессор был ею чрезвычайно доволен, говорил, что такой талант к материнству нельзя закапывать, и предлагал Люде наладить производство детей в промышленных масштабах. В шутку, конечно.

Несмотря на отсутствие осложнений и течение беременности как для учебника акушерства, за неделю до предполагаемой даты родов Люду положили в клинику.

Клиника отличалась от родильного отделения в сердобской городской больнице примерно так же, как фанерный кукурузник времен Первой мировой от аэробуса последнего поколения.

В сердобском родильном отделении были щелястые окна, из которых вечно дуло, серое постельное бельишко с прорехами и санитарка Раиса Ивановна, которой, вообще-то, не в больнице работать, а в колонии строго режима надзирателем. Порядки тоже были вполне себе тюремные. Не разрешались посещения, цветы, домашняя одежда и еда. Все женщины ходили в страшенных больничных халатах и драных клетчатых тапках (почему-то сплошь сорок второго размера) и питались вонючей баландой с больничной кухни. Иногда баланда была серая, иногда — розовая. Розовая в меню шла под грифом «борщ», серая — «суп».

Посещения, еда и одежда «с воли» запрещались не просто так, а из санитарно-гигиенических соображений. «К вам только пусти! — объясняла Раиса Ивановна непонятливым. — Натащат заразы всякой, а потом сами же первые будете жаловаться, что дети больные! Вот пойдете домой — там своих детей заражайте, чем хотите: хоть чумой, хоть дизентерией, хоть холерой на палочке! Мы за это не отвечаем. А в медицинском учреждении — не положено!»

В коридорах и палатах до тошноты воняло хлоркой. Полы, подоконники, металлические части кроватей и подтекающие унитазы в общем туалете в конце коридора мыли хлоркой против микробов. Считалось, что хлорка убивает стафилококки, гонококки, болезнетворные бактерии и все прочее.

Чтобы все присутствующие дамы хорошенько уяснили себе, от каких напастей их спасает Раиса Ивановна со своим воняющим хлоркой ведром, повсюду на облупленных стенах были развешаны плакаты про стерильность. На плакатах изображались микробы — косматые, зубастые, с капающей из пасти слюной, а также сражающийся с микробами бравый солдат в белом мундире. На мундире было написано: «Хлор».

Впрочем, невзирая на наглядную агитацию, хлорную вонь и казенное белье, стафилококк в родильном отделении чувствовал себя как дома, роженицы и младенцы заражались им с завидной регулярностью. Зимой достойную конкуренцию заболеваниям, вызванным стафилококком, составляли бронхиты и пневмонии. Здание было старое, не ремонтированное со времен царя Гороха. Батареи почти не грели, окна не закрывались, холодно было и в палатах, и в коридорах, как в склепе. Одна женщина принесла в палату обогреватель, но Раиса Ивановна, увидев это, устроила нарушительнице выволочку и пригрозила выгнать ее рожать на улицу. Пожарную безопасность блюли в больнице с неменьшим тщанием, чем стерильность.

Нянечки из детского отделения пытались бороться с холодом и сквозняками своими силами. Щели в оконных рамах закладывали ватой, сверху закрывали целлофановыми пакетами. В кроватки к детям клали пластиковые бутылочки с горячей водой, выполнявшие роль грелок. Но когда на улице минус тридцать, бутылка с горячей водой не очень помогает. Пока Люда с Лидкой лежали в родилке, двух детишек с воспалением легких перевели на первый этаж, в детское отделение. Рассказывали, что одного из них так и не смогли выходить.

В московской клинике были пластиковые окна, чистые коридоры, уставленные пальмами в кадках, белые кожаные диваны, зимний сад, аппарат с кислородными коктейлями и обеденное меню как в ресторане. Женщины ходили в нормальной одежде, посетителей пускали в любое время.

Люда лежала в палате одна. У нее была кровать совершенно космической конструкции, которая управлялась пультом вроде телевизионного. Кровать можно было поворачивать, поднимать и опускать как угодно, целиком или по частям, чтобы было удобно. Хочешь — изголовье поднимай, хочешь — ноги кверху. Как нравится, так и делай. Помимо чудо-кровати, в палате имелся телевизор и лоджия. На лоджии стоял шезлонг, и если Люда хотела — могла сидеть там хоть весь день, завернувшись в плед, и любоваться парком, окружавшим больницу.

В сердобской больнице душевая была в конце коридора, и мыться туда ходило не только родильное отделение, но и туберкулезное, располагавшееся на том же этаже. Утром и вечером перед душевой выстраивалась длинная очередь. Женщины из родилки стояли по стеночкам, согнувшись пополам и придерживая у животов окровавленные пеленки (единственное имевшееся там средство личной гигиены). Такая же очередь стояла по вечерам к телефону-автомату на лестнице. Тут же, на лестнице, была курилка, и, пока стоишь к телефону, до обморока надышишься едким махорочным дымом.