Эдуард Лимонов - Молодой негодяй Страница 20

— Но за внимание мира нужно бороться. Резать вены — далеко не самый совершенный способ борьбы за внимание… — профессор отклонился на спинку кресла и, склонив голову набок, как бы полюбовался Эдуардом. Во всяком случае, на лице его отразилось удовольствие. — Авантюрист… авантюрист… — повторил он. — Люблю эту породу людей. Я сам авантюрист, — закончил он. И встал. — Иди и не делай больше глупостей. Тебя выпустят под мою личную ответственность. Живи, гуляй и помни, что я тебе сказал…

— Спасибо, — пробормотал больной, повернулся и вышел.

«Какой удивительный старик, — подумал он. — Как он все быстро и верно определил. Ведь я и вправду умирать не собирался. Не от чего мне умирать. Жизнь просто скучная… Ведь последний год даже грабить магазины стало скучно…»

К вечеру пришел отец в шинели, и они вместе, по вдруг выпавшему снегу, пошли домой. Отец не ругал его. Может быть, старик Архипов поговорил с отцом, а может быть, отец сам догадался молчать или говорить не о Сабурке.

16

Генка, Поль и Фима пошли в «Автомат», повели отмывать Леньку Иванова. Эд и Викторушка провожают Анну до самого дальнего выхода из парка. Анна идет босиком, держа туфли в руках.

Анна хотела сломать и второй каблук, чтобы не идти домой. Она боится, что Эд опять убежит с ребятами без нее и одним развлечением меньше будет в ее жизни. Но из сломанного туфля торчит гигантского размера шуруп, и вытащить его нет никакой возможности, потому Анне приходится идти домой за другими туфлями.

У выхода из парка на улицу, перпендикулярную Рымарской, Эд и Викторушка останавливаются под акацией.

— Все. Дальше вали одна. Нам нужно поговорить с Викт'ором. Встретимся через полчаса в «Автомате». — Эд, взявшись за ствол акации, быстро обернулся вокруг дерева.

— Ты что, молодой негодяй, не можешь пройти еще сотню метров и довести свою Анну до дому? — Анна Моисеевна, без туфель ставшая маленькой и круглой, обиженно моргая глазами, потерлась задом о гранитную тумбу, пышно воздвигнутую у выхода из парка.

— Аннушка, — весело и пьяно Викторушка расшаркивается перед Анной, — ничего не бойся. Я за ним послежу.

— Вы правда будете в «Автомате»?

— Правда. Генка ведь пошел в «Автомат».

— Разумеется, как же ты можешь бросить своего дорогого друга Генулика больше, чем на пятнадцать минут! Анну ты можешь бросить без стыда! Страдалица Анна!

Страдалица поворачивается и плетется в сторону Рымарской. Эд смотрит вслед подруге, размахивающей туфлями и сумкой, и думает, какая все же большая у подруги задница. С усмешкой. Добрый Эд.

— Хочешь скажу, как называют твою Анну за глаза? — хохочет вдруг Викт'ор.

— Скажи.

— А обижаться на меня не станешь после этого?

— Чего ради…

Викторушка мнется, потирает жесткую свою немецкую щеку со шрамом.

— «Царь-жопа», — выдавливает наконец инструктор гитлерюгенда и, облегчившись, опять становится наглым. Ухмыляется.

«Царь-жопа… Не очень лестно, но справедливо, — думает Эд. — А если разобраться, может быть даже и лестно. Жопа-царь».

— Ну тогда уж скорее царица-жопа, — смеется Эд. — Анна утверждает, что это у нее от неправильного обмена веществ такая задница. Все остальные части тела у Анны нормальные. А неправильный обмен веществ у нее будто бы оттого, что она «шиза»…

— Анна — фройлайн что надо, — уже серьезно говорит Викторушка. — Красивая. Физиономия красивая. Мне бы такую!

— Ты бы с Анной жить не смог. Она хочет во всем участвовать. Ты, насколько я тебя изучил, Викт'ор, любишь, чтобы женщина знала свое место.

— Ты прав, — легко соглашается Викт'ор. — Умные фройлайн меня раздражают.

«Умная ли Анна? — думает Эд. — Черт его знает. Иногда — да. Но то, что Анна может быть разрушительно остроумной — несомненно. Иной раз на нее нисходят как бы припадки ядовитого сарказма, и тогда держись, окружающие!» Эду достается меньше всех — он свой, хотя и он уже отлично знает от Анны, что рот у него «как куриная жопка», а глаза — «мама спичкой проковыряла». Не считаясь ни с какими нормами поведения, Анна способна выговорить человеку в лицо именно то, что он тщательнее всего скрывает. Поэтому многие в том обществе, к которому принадлежат Эд и Анна, Анну Моисеевну боятся и недолюбливают. Резкая женщина.

Не торопясь дует легкий августовский ветерок, день сползает чуть заметно к вечеру, Эд и Викторушка идут вверх по Сумской.

— Между прочим, мон копэн, ты мне остался должен пятерку за последние «лессон франсэз»…

— Возьми, пока есть, — Эд вынимает нетронутые пятнадцать и протягивает Викторушке пятерку. Генка никогда не позволит Эду истратить деньги, пока его, Генкины деньги, не кончились. Генке бы быть меценатом, покровителем людей искусства.

— Зайдем в пирожковую? Хавать опять хочется. Слопаем по пирожку с мясом. Я угощаю, — предлагает Викт'ор. Они шагают наискось через парк Шевченко.

Викт'ор — человек небогатый. На ногах у него сандалии, которые Эд не надел бы, даже если бы его заставляли. Хаки-брюки ему сшил Эд в счет уроков французского. В сущности, Эд очень мало чего знает о Викт'оре, в его доме на Тюренке он никогда не был. А если ты не был в жилище человека, не видел его вещи, трудно решить, кто такой этот человек. Как и личность мсье Бигуди, личность Викт'ора покоится на пьедестале языка, на фундаменте немецкого. И на языке уже вырастает Викт'ор — компактный, сухой, неутомимый инструктор спортивных молодых гитлеровцев, идущих в поход со скатками за плечами. Впереди Викт'ор в шляпе из соломки, объясняющий голоногим гитлерюгендовцам пейзаж: «Вот это, мальчики, — замок Теплиц… Правое крыло разрушено. Когда наш бравый король Фридрих…», и тому подобное… Викт'ор с Тюренки. Эд прожил по соседству с Тюренкой десяток лет и знает многих тюренцев… Викторушка должен быть более или менее провинциален, даже если он этого и не хочет, немного жлоб.

Выйдя из широколиственных лабиринтов накаленного зноем и как всегда пыльного в августе парка, дождей не было месяц, они выходят к памятнику Тарасу. Вислоусый возвышается над парковыми деревьями, глядит хмуро. Может быть, ему не нравится, что «москали» так и не ушли с его родной Украины, а, напротив, окопались здесь и укрепились. Вероятнее же всего у бывшего крепостного, насильно отданного в солдаты, просто плохой характер. Чуть пониже Тараса расположились его герои — Катерина, бандиты — гайдамаки (сейчас бы их называли «фридом-файтерс»), а еще ниже гранитный цоколь уходит в только что высаженные осенние цветы — хризантемы и астры. Парковые рабочие Харькова — необыкновенные умельцы. Они преспокойно высаживают из цветов даже портреты вождей. Кого хочешь высадят — Ленина, Сталина, Маркса… У ног Тараса можно было бы высадить его стихи, что-нибудь самое известное, вроде:

Садок вышнэвый коло хатыхрущи над вышнямы гудуть…

Хрущ уже не гудит над вишнями Украины и России. Хрущева сняли в том же году, в котором Эд поселился вместе с Анной и ее матерью, стал жить единственным мужчиной в еврейской семье.

Бодро вышагивают Викторушка и Эд по потрескавшемуся асфальту. Кожаные босоножки Викт'ора и плетеные туфли поэта стучат энергично, будто по важным делам идут молодые люди, на деле же — только в пирожковую. Спустившись по нескольким широким гранитным ступеням к Сумской, глядят налево… направо и пересекают самую прославленную, довольно узкую артерию города. Старый Центральный Гастроном встречает их грудью, а налево — против Гастронома, через небольшую улочку, вливающуюся в Сумскую, чтобы в ней закончиться, — пирожковая в подвальном помещении. Новенькая, с сосновыми светлыми прилавками. На стене — фреска из камушков — танцующие украинец и украинка с косами и лентами, в сапожках. За такие фрески хорошо платят художникам. Стульев нет — чтобы съели пирожки и уходили, иначе будут скопляться. Харьковские люди любят скопляться — им повод только дай. Эд и Викторушка спускаются в светлый полуподвал. Пирожковую как бы взяли и из какой-нибудь Риги перевезли в Харьков. Эд был в Риге в 1964 году, он знает, там таких заведений множество.

В светлой пирожковой над сосновыми прилавками наклонились с десяток жующих.

— Привет, Викт'ор! Привет, Эд! — Один из жующих, обладатель черепа, начисто лишенного затылка, почтительно приветствует их, отвлекшись от пирожков. В отличие от Викт'ора, Виктора Сухомлинова зовут Сухомлиновым. Сухомлинов вежлив, длиннонос, стеснителен, имеет привычку хихикать в кулак. Художник газеты «Ленинська змина» (газета расположена в полусотне метров выше по Сумской) напоминает чеховского героя, каким-то образом оказавшегося в советском времени. По авторитетному мнению Баха, Сухомлинов хотя и модернист, но вялый. Большей частью Сухомлинов откровенно подражает не первой свежести польским модернистам, которые сами кому-то подражают.