Уильям Бойд - Нутро любого человека Страница 20

Мистер Скабиус приезжал в Оксфорд — поговорить с главой Бейллиола и с деканом. Питер вне себя, поскольку Тесс опять заболела, на сей раз инфлюэнцей, а он не смеет и близко подойти к ее дому. Он попросил меня съездить в деревню, объяснить Тесс, что происходит, и сказать, что он не знает, когда сможет снова увидеться с ней. Питер прав: после визита отца власти колледжа приглядывают за ним с особым тщанием. Я пообещал, что куплю завтра чего-нибудь вкусненького и велосипедом съезжу к Тесс.

Писать об этом нелегко, но придется. Руки дрожат.

Поездка в Айслип была трудной, — холод, порывистый ветер, а примерно за милю до деревни полил дождь. Тесс выглядела не такой уж и больной, хоть и сказала, что у нее начинается простуда; в домике было уютно и достаточно тепло, — огонь в камине, опущенные шторы. Она засуетилась: взяла мой влажный плащ и расстелила его по креслу, заварила свежего чаю, поставила передо мной жестянку с крекерами. Мы с ней впервые оказались наедине — странное чувство — было приятно, что она так хлопочет, мне словно бы мельком показали, что значит иметь жену — кого-то, к кому ты приходишь домой, кто снимает с тебя плащ и расправляет его на кресле у огня, кто приносит тебе чай. Эти фантазии становились все более волнующими, — я имею в виду, сексуально волнующими, — мы с Тесс поговорили со всей откровенностью о Питере, о его отце и подозрениях отца. Тесс сказала, что очень благодарна мне за прямоту и помощь, — она знает о моей финансовой поддержке их союза. Сказала, что я именно таков, каким и должен быть „настоящий друг“.

Она была необычайно говорлива, радовалась компании, возможности излить душу. И совсем оставила тон вежливой сдержанности, который обычно окрашивал ее разговоры со мной. В какой-то миг Тесс наклонилась, чтобы подлить мне чаю, концы ее шали разошлись и я обнаружил, что пожираю глазами ее тело, плавность его изгибов — Господи, ну почему я пишу, точно автор любовных романов? Дневник требует окончательной прямоты, полной искренности. Я украдкой поглядывал на груди и зад Тесс и пытался представить ее голой. Она „порядочная“ девушка, Тесс, сдержанная, учтивая. Но она ведь не знает, что я видел ее с Питером совсем другой, видел, как она расстегнула его брюки, как держала в руке член. Существует иная Тесс, интересующая меня гораздо больше.

Потом она спросила, когда снова приедет Питер, и я сказал, что не знаю, возможно, через пару недель, а может, и позже — через месяц? — просто нужно подождать, пока улягутся все подозрения. Это ее огорошило, она отвернулась к огню и тихо заплакала, повторяя: „Месяц? Целый месяц?“. Мне стало по-настоящему жалко ее. Тесс одинока, ни друзей, ни родных, и в конце концов, это ведь она покинула дом, пошла на лишения, это ей приходится проводить каждый день в напряжении, притворяясь „мисс Скабиус“, у которой учится в Оксфорде „брат“.

Я опустился рядом с ней на колени, обнял рукой за плечи — и тихий плач Тесс тут же обратился в громкие рыдания, и она обхватила меня, зарывшись лицом мне в плечо, у самой шеи.

Жаль, но приходится сообщить, что соприкосновение с ее телом страшно возбудило меня. Эта теплая, хорошенькая, рыдающая девушка в моих объятиях — я ничего не мог с собой поделать. Я прижал ее к себе, тронул губами шею, и не успел даже что-либо подумать или сделать, как мы уже целовались с несдержанностью почти животной.

Размышляя над этим сейчас (только что подлил себе виски), я чувствую уверенность в том, что мое поведение с Тесс было выражением всех испытанных мной с Лэнд разочарований — думаю, и Тесс выплеснула все свои разочарования по части Питера. Мы оказались рядом друг с дружкой, наедине, у нас была общая тайна… Нам требовалось какое-то физическое выражение нашей подавленности. Потребность и возможность — ингредиенты всех измен.

Бог знает, как далеко это могло бы зайти, но я пришел в себя и мягко разъял наши объятия. Я встал и несдержанность мгновенно сменилась неловкостью и смущением. Мы оба тяжело дышали. Тесс завернулась в шаль, разгладила под нею смявшееся на груди платье. Но на один краткий миг, перед тем, как она отвернулась, я увидел другую Тесс. Она взглянула на меня, я бы сказал, с беспримесной, волнующей чувственностью.

Я извинился. Она извинилась. Я сказал, что оба мы были расстроены и немного забылись. Она согласилась. Я сказал, что мне лучше уйти и натянул теплый, влажный плащ.

— Ты придешь ко мне снова, Логан? — спросила она. — Я к тому, что теперь, когда Питер…

— Я могу время от времени заглядывать к тебе, — осторожно ответил я. — Но только если ты этого хочешь.

— С работы я возвращаюсь после шести, — сказала она, — однако по воскресеньям всегда дома.

— Хорошо, может быть, в воскресенье. Послушай, я сказать не могу, как мне жаль.

— Не думай об этом, — отозвалась она. — Это касается только нас двоих. И никому другому об этом знать не обязательно.

— Ладно, значит, я приеду в следующее воскресенье, — сказал я голосом, почему-то вдруг ставшим сухим и хриплым.

В колледж я возвращался, предаваясь похотливым мечтаниям.

Разумеется, сейчас, когда я это пишу, меня одолевают сомнения — и стыд. Откуда мне, собственно знать, что такое взгляд, полный беспримесной чувственности? И чем я занимаюсь, погружаясь в пылкие, лихорадочные мечты о молодой женщине, которую любит Питер, самый старый из моих друзей? Почем знать, быть может, то, что я счел заманчивым обещанием, было не более чем сочувствием и участливостью.

Ле-Мейн очень зло отозвался о моем последнем эссе, посвященном Питту-младшему. „Четверка с минусом — тройка, тройка с двумя плюсами, — сказал он. — Совершенно бесцветно. Что значит, он умер от подагры? От подагры не умирают, да и в любом случае, какое это имеет отношение к его карьере? Продолжайте в том же духе, и я гарантирую вам звание бакалавра с отличием третьей степени. Что с вами творится?“.

Я промямлил нечто лживое о семейных проблемах. Он понял, что я вру.

— Да, но вы не прилагаете ни малейших усилий, — сказал Ле-Мейн. — Уж это-то я вижу за милю. Вы можете заблуждаться, можете упорствовать в заблуждениях, это пожалуйста. Однако терпеть человека, который даже и не старается чего-то добиться, я отказываюсь.

Я принес обычные сконфуженные обеты. Он и пугает, и раздражает меня, наш Ле-Мейн: я замечаю, что одновременно хочу и порадовать его, и сказать, что мне наплевать на его одобрение. Это и есть определение хорошего учителя? Очень похоже на Х-Д.

Пил в Бейллиоле чай с Питером, изложил ему отредактированную версию моего посещения Тесс. По словам Питера, отец думает, что он попал в лапы шулеров или спился с круга: отец и на секунду не заподозрил, что в жизни сына есть какая-то другая сторона. И все же, ему придется быть очень, очень осторожным. Я вызвался поддерживать связь между ним и Тесс. Наш разговор прервал студент по имени Пауэлл[34], как выяснилось, тоже историк, я его где-то видел. Его тьютор — Кеннет Белл. Питер, похоже, очень близок с бейллиолскими итонцами — их тут едва ли не десятки. Я начал жаловаться на Ле-Мейна, на отупляющую скуку курса по истории, и Пауэлл предложил мне перебраться на английскую литературу. Он сказал, что у него есть друг на этом курсе, так тот превозносит до небес молодого эксетерского преподавателя по имени Когхилл[35]. „Всего-то через дорогу перейти“, — сказал он. Пригласил меня выпить с ним: его друг все мне расскажет.

Неплохая идея, этот возможный переход. Очень хочется расплеваться с историей, хотя я, надо полагать, потеряю стипендию. Может, еще не слишком поздно?

Почтовая карточка от Тесс: „Дорогой Логан, пожалуйста, постарайся приехать в воскресенье до ленча. После полудня я буду занята. Искренне твоя, Тесс“. Она не хочет, чтобы я появился, когда свет начнет уже меркнуть. Уж такие-то сигналы я понимаю. Вот тебе и „беспримесная чувственность“ ее взгляда.

Выпивал с Пауэллом и его другом Генри Йорком в их обители на Кинг-Эдуард-стрит. Пауэлл любезен; Йорку присуща несколько вялая сдержанность, у итонцев нередкая. Так и не знаю, является ли она результатом хронической застенчивости или величавой самоуверенности. Йорк сказал, что пишет роман — „Как и все в Оксфорде“, — заметил я и получил от него в награду свирепый взгляд. Он считает, что Когхилл великолепен. Думаю, прежде, чем знакомиться с Когхиллом, мне следует переговорить с Ле-Мейном.

День в Бодлианской библиотеке, писал для Ле-Мейна эссе о Генрихе VIII, — хочу получить „отлично“. Нужно, чтобы он понял, — я перехожу на курс английской литературы не потому, что не справляюсь с историей. В „Королевской голове“ столкнулся с Диком — старая дружба восстановлена. У него ступня в гипсе, передвигается с палочкой. Говорит, что сломал два пальца. На вопрос — как, ответил „рыбу ловил“.