Остин Райт - Тони и Сьюзен Страница 20

И Эдвард. Перемычка между ее прошлым и теперешними мыслями. Весь день она теряется в догадках — почему я думаю об Эдварде? Отголоски воспоминаний о нем долетают из забытья, как будто эти воспоминания — сон, они мелькают, как скачут по деревьям птицы. Они слишком быстро налетают, слишком скоро упархивают. Чтобы они остались, она должна разметить их, как размечает свои сны. Для них это тоже смертельно. Ее мертвые воспоминания об Эдварде были помещены в сброшюрованные тома много лет назад, а новый, живой Эдвард парит на свободе и не дает себя поймать.

2

Когда Эдварду и Сьюзен было по пятнадцать лет, его отец умер от сердечного приступа, и ее отец с матерью взяли его на год к себе. Его мать содержалась в лечебнице, а мачехе, которая только что развелась с его отцом, до сына никакого дела не было. У него были родственники в Огайо, взявшие его потом к себе, но сначала его взяли ее родители — чтобы ему не уходить из школы в Гастингсе. Были переговоры, междугородние звонки и возмещение затрат, но она всегда считала, что ее родители поступили очень благородно.

Строго говоря, причины брать его к себе у них не было. Они были соседи. Отец Эдварда ездил поездом на работу в Нью-Йорк вместе с ее отцом. Временами он приходил обедать. Это был добродушный, занятный, приветливый человек, игравший для своего удовольствия на скрипке.

Они жили на Эдгарс-лейн, улице с удобными пригородными домами под деревьями, дом Эдварда стоял в начале извилистого ступенчатого пролета, внизу улица ныряла под нависавшие ветви. Улица была историческая — во время Войны за независимость состоялась битва при Эдгарс-лейн.

Она, можно сказать, не знала его до смерти его отца, а если знала, то не помнила. Они ходили в школу по Акведуку, травянистой дороге за домами, отделенной от них оградой и широкой полосой травы. Везде, где земля опадала, были насыпи, чтобы Акведук шел ровно, и там, где он пересекал улицы, люди должны были проходить через деревянные ворота, оставшиеся с давних времен.

Его отец умер солнечным майским днем. В первой его половине Сьюзен шла по Акведуку с Мэрджори Грейбл, — с обеих сторон некошеная трава, дорожка еще сырая, но не слякотная. Эдвард шел в сотне ярдов впереди, при рюкзаке и праздный, жуя акведуковые травинки. Младшие сестра и брат Сьюзен шли позади, сторонясь ее. Тогда Эдвард был худой паренек со светлыми волосами, тонкой шеей и прищуром, похожий на цаплю и слишком застенчивый, чтобы нравиться, — впрочем, Сьюзен не понимала, что это застенчивость, и думала, что это врожденная зрелость, на фоне которой она просто дитя. Они прошли под деревьями Эдгарс-лейн. Эдвард поднялся по ступенькам к своему дому. Мэрджори повернула на углу налево, а Сьюзен пошла домой с Полом и Кенни, так и державшимися позади.

Через несколько минут он был у двери ее дома, его губы шевелились, выговаривая: позови маму. Потом она бежала за мамой и Эдвардом по улице, даже мама бежала. Они вбежали по ступенькам возле каменного сада к фахверковому дому, мама остановилась отдышаться, Сьюзен нагнала и спросила, что случилось. Она осталась, а мама с Эдвардом зашли. Испуганная, потому что никогда не видела покойников, она ждала у двери на каменном парапете с анютиными глазками в ящичке и видом на улицу внизу. Скоро появились люди, они проходили мимо нее в дом. Толстый мужчина, пыхтя на ступеньках, спросил: сюда? Вышла мама и сказала ей идти домой. Уйдя домой, она не увидела, как выносили на носилках накрытое тело, и только потом пожалела, что не видела этого.

Тем вечером Эдвард пришел к ним ужинать, она вспоминает вопросы. Ты знаешь адрес своей мачехи? Бабушек и дедушек нет? Дядей и теток нет? Ты знаешь что-нибудь про папины денежные дела?

Они поселили его в комнату наверху, откуда у него был вид поверх крыш на Палисейдс за рекой и на кусочек самой реки между деревьев, где иногда летом, если повезет, можно увидеть проплывающие катера.

Никто не думал не гадал, что у Эдварда и Сьюзен что-то начнется. Он сказал: давай договоримся. Ты не хочешь, чтобы я жил в твоем доме, и я сам не хочу здесь быть, но ничего не поделаешь и говорить тут не о чем. Не суйся ко мне в комнату, а я не буду соваться к тебе.

Он сказал: чтобы потом не было недоразумений — то, что я мужчина, а ты женщина, ничего не значит, согласна? Ты не ждешь, что я буду звать тебя на свидания, а я ничего не жду от тебя. Просто так вышло, что мы квартируем в одном доме.

Менее великодушная, чем ее родители, она не хотела, чтобы он там жил, поскольку его присутствие нарушало семейную приватность. Когда он сказал это впервые, она обрадовалась, решив, что расставлены точки над i. Потом, когда он это повторил, она раздражилась. Когда он повторил это в энный раз, она по-настоящему разозлилась, но к тому времени ее злило в нем все, и она понимала, что судит предвзято.

Он прожил у них год. Когда никто не пригласил ее на весенний бал, он любезно сходил с нею. Они вместе готовили уроки и хорошо учились. Летом он ездил с ними в Мэн. Бывали мирные минуты, которые она едва замечала. Он ни разу не обмолвился о том, что хочет стать писателем.

3

С того года Сьюзен не видела Эдварда до Чикаго. Восемь лет. Она поступила в аспирантуру. Он уже учился там, изучал юриспруденцию. Мать велела Сьюзен его поискать, но ей не хотелось.

Ей было одиноко и тоскливо в университете, куда она прибыла без друзей и где никого не знала. Дома она оставила кавалера по имени Джейк, который обиделся на ее отъезд и твердо пообещал не хранить ей верность. Она жила в женском общежитии и занималась в массивном готическом здании с толстыми стенами, узкими освинцованными окнами и похожим на дренажную трубу сводчатым вестибюлем, по которому гулял ветер. В каменных залах она вслушивалась в голос архитектуры, в шепот преподавателей, не говоривших громко, в настороженность однокашников, державшихся на расстоянии. Она разумно пыталась отделить обычную осеннюю тоску (серые здания, чуть светлеющие в листопад) от своей собственной тоски (по Джейку, или по детству, или по вольной Сьюзен) и все это — от монастырской тоски интеллектуальных штудий в окружении неспокойных кварталов, слывших опасными.

Где-то в этом деловитом монастыре был Эдвард. Ее неприязнь к нему давно забылась в ностальгии, но она его не искала. Он сам ее нашел, случайно. Она шла по 57-й улице в книжный и услышала сзади: «Сьюзен, подожди!» Как он был хорош, изменившийся, статный, высокий и обворожительный Эдвард, протянувший ей руку: «Я так и знал, что ты здесь». Нарядный, пальто и галстук, очки сверкают, он взял ее под локоть и увлек в «Стейнвей». «Пойдем выпьем колы».

Двое бывших детей, встретившихся после детства. Главная их забота — показать, что они уже не дети, отсюда — дружелюбие и корректность, сверхвежливость. Расспросы о матери и отце, брате и сестре. Демонстрация — как бы невзначай — своего продвинутого ума и настойчивая пропаганда своего жизненного выбора. Никаких напоминаний о том, как все было ужасно. Он занимается юриспруденцией, она — английской словесностью. Он живет в квартире, она — в общежитии. Его благодарность: я никогда не забываю доброты твоих родителей.

Он показал ей где что, они встретились перекусить в Общей столовой, ревизовали прочие местные заведения: в «Айда-Нойес-Холле», в Международном корпусе. Он указал ей букинистические магазины, сводил в Институт востоковедения и Музей науки и промышленности. Научил ее добираться до центра по железной дороге и познакомил с Институтом искусств и Аквариумом Шедда.

Она была поражена переменой в нем: он то ли покрыл себя каким-то новым защитным слоем, то ли сбросил прежний. Он так и сказал: я больше не тот гнус. Он был учтив, вежлив, галантен. Тогда галантность еще не успела выйти из употребления, а у него она была столь неукоснительной, что действовала ей на нервы: хождение по краю тротуара, открывание дверей, отодвигание стульев — старо, избито. Но она находила это чудесным. Спишем на былую неприязнь. У нее остались такие воспоминания о том, как он вел себя раньше, что, когда грубость сменилась благовоспитанностью, благовоспитанность показалась сказкой.

Самая интересная перемена выразилась в том, что теперь он всему изумлялся. Небо и земля по сравнению с тем, что было в пятнадцать лет, когда он знал все и с откровенной скукой взирал на любые чудеса и ужасы. Ныне же для него все было чудо или ужас. Он поражался городу, университету, движению, синеве озера, дымке сталелитейных заводов, опасностям трущоб, мудрости и знаниям преподавателей, сложности юриспруденции, красотам литературы. Некоторое время это ее озадачивало, потому что переворачивало с ног на голову естественный порядок вещей, сообразно которому наивное удивление предшествует пресыщенной скуке. Ясно, что в пятнадцать лет он предпочитал скрывать свое изумление, считая, что благодаря этому выглядит взрослее. Теперь же, в двадцать три, он, напротив, принял для себя установку при случае удивляться сильнее, чем на самом деле. В целом ей это нравилось, хотя потом тоже обрыдло — когда она поняла, насколько это отработанно.