Марина Ахмедова - Дневник смертницы. Хадижа Страница 20

— Мама, дальше тебе нельзя, стой тут, — сказал бабушке дядя, когда они вышли за ворота.

— За воротами сразу кладбище начинается, — бабушка закатывала глаза, а соседки хлопали ее по рукам. — Дочку проводить не могу. За что мне это? Зачем мы рядом с кладбищем живем? Говорила, давай в другом месте дом построим. Сколько раз говорила — как об стену горохом все было… Убили меня! Убили!

Женщины вели ее в дом. Бабушка останавливалась и повисала на их руках. Ее положили на подушки и брызгали в лицо водой. Пока они все галдели, я побежала к маме. В коридоре матрас был пустой. Я побежала в комнату к бабушке.

— Мама! — позвала я.

Кровать тоже была пустой. На полу стояли железные тазы с водой, лежали мокрые простыни и зеленый отрез.

Где мама, спрашивала я себя.

Я посмотрела в окно — может быть, мама уже поправилась и вышла во двор? Из окна было видно кладбище. Вдалеке я видела мужчин, которые стояли возле открытой ямы между памятниками, выставив перед собой ладони. Там были дедушка, дядя, муж Салихи, старики и другие наши соседи.

Я забегала во все комнаты, и даже в дядину, и звала маму. Я ее не нашла. Спустилась вниз.

— Где мама?!

Бабушка вскочила, подлетела ко мне. Я думала, она меня будет бить, но она накрыла меня своей юбкой и прижала к себе. Я не могла пошевелить ни руками, ни ногами.

— Все, что у меня осталось, — кричала она. — Аллах! Все, что у меня осталось!

— Пусти меня, я хочу к маме!

— Умерла твоя мама…

— Сама ты умерла! Я не люблю тебя! Пусти меня! Я видела, мама не умерла, ее глаза не ушли вверх! Она смотрела на меня, я видела!

Бабушка меня не отпускала и качала, как маленькую. От нее пахло табаком. Я плакала, моим рукам было больно.

— Плачь, плачь, — говорила она. — Сегодня можно.

— Так она замуж второй раз не хотела, — причитала Салиха и вытирала слезы. — Не надо было ее заставлять.

— Не надо было-о-о, — выла бабушка, а соседки выли вместе с ней.

— Как она дочку оставлять не хотела-а-а, — выла Салиха.

— Не хотела-а-а, — выли другие за ней.

— Аллах, прими мою дочь, — говорила бабушка. — Она всегда только о других думала. Себе — никогда ничего. Маленькая еще была, я говорю ей, дочка, давай молись, проси, чтобы Аллах тебе достойного мужа послал. Слышу, она говорит: Аллах, дай здоровье моим родителям и брату, и если у тебя после этого время останется, на меня тоже посмотри. Такая она была — все для других, себе ничего.

— Вай, какая она добрая была.

— Болит что-то, никогда не пожалуется, терпит…

— Вчера только живая была-а-а.

— А сегодня ее нету-у-у.

— Аллах, прими мою дочку. В рай ее возьми. Пусть ее грехи моими грехами будут. Очисти ее, пусть на ней ни одного греха не будет. Если у нее грехи есть, на меня их запиши. Пусть я в ад пойду, ее в рай возьми-и-и, Айшу мою.

— Иншалла…

В комнату с улицы вошла бабушкина сестра. Ее голова была туго замотана платком.

— Давай, хватит плакать, — сказала она бабушке. — Сейчас мужчины вернутся, надо их накормить.

Бабушка сразу поднялась, вытерла лицо, взяла поднос и вышла во двор.

Свадьба перешла в похороны. Теперь к нам ходили не поздравлять, а соболезновать. Мужчины сидели на скамейках в нашем дворе. Старики приходили утром и сидели до самого вечера, положив руки на свои посохи и опустив головы в папахах. Они были очень серьезными. Мужчины приходили и уходили, на их месте появлялись другие. Один раз зашел даже генерал Казибеков, пожал дедушке руку, посидел на скамейке, поел и ушел. Женщины постоянно носили подносы. Гостей было так много, что на всех не хватало подушек. Эти три дня в доме постоянно готовили, мыли посуду, приносили и уносили. Все ходили в черных платках.

Приезжали Курбановы. Они уехали вместе со своим чемоданом, который принесли маме. Салиха даже не захотела с этими Курбатовыми рядом сидеть, ушла домой. Как будто это они были виноваты в том, что мама умерла. Все думали, мама умерла, чтобы не выходить замуж. Они не знали, что ее забрал тот человек, на могиле которого я сидела. Только я виновата в том, что мама умерла.

Прошло три дня, и постепенно люди перестали к нам приходить. Со двора убрали скамейки. Уехала бабушкина сестра. Мы стали жить как раньше, только с дядей и с Надирой. Но без мамы. Сначала Надира обнимала и целовала меня, потом перестала обращать внимание — столько дел по дому у нее было: постирать, приготовить, убрать. Один только день она побыла в белом платье, а после повесила его в шкаф под целлофан.

Бабушка еще месяц плакала по вечерам, а потом снова начала нюхать табак. Наверное, это табак высушил ее слезы. Я плакала каждый день. Просила отвести меня на мамину могилу.

Бабушка отвела меня на кладбище на сороковой день. Камень на маминой могиле еще не был поставлен — его не успели привезти из города. Мы принесли с собой печенье и конфеты. Бабушка стояла возле могилы, держа перед лицом ладони, она молилась. А я молиться не хотела. Аллах меня наказал за то, что я разговаривала с шайтаном. Я думала, Он меня простил, но Он забрал маму. Зачем я буду ему молиться?

Я положила конфеты на землю. Это — мамины конфеты. Пусть их никто не ест. Я больше ни за что в жизни не буду брать еду с могил, пообещала я.

Уже наступила осень. Шел дождь, печенье и конфеты намокли. Я сунула руку в карман и достала из него сто рублей, которые дедушка дал мне на свадьбе. Я их не потратила. Я положила их на землю и придавила маленьким камушком. Это — мамины деньги. Мои галоши разъезжались в грязи. На улице было холодно. Изо рта шел пар. Когда наступит зима, подумала я, мы все умрем. Пусть так и будет — мне было все равно. Я поняла, за что Аллах меня не любит, и почему все у меня забирает. Я — плохая. Он забрал все. Больше у меня ничего нет.

— Бабушка, а кто живет в том доме, который стоит за кладбищем? — спросила я.

— Там никто не живет, покойников там моют, — ответила она. — Не ходи туда.

После смерти мамы она стала доброй. На сороковой день к нам приехала моя бабушка со стороны отца. Я не захотела к ней выйти. Зачем она мне?

— Выйди, я кому сказала! — громким шепотом приказала мне бабушка с этой стороны. — Они внизу сидят, ждут. Стыдно! Что потом скажут?

Я схватилась за спинку кровати. Бабушка потянула меня за руку, но не смогла оторвать. Я была сильная.

— Иди, Хадижа, иди. Не позорь меня.

— Пусть будет позор.

— Вай, они такую дорогу сделали, чтобы тебя увидеть!

— Я не хочу.

— Иди, я кому сказала!

Бабушка замахнулась на меня палкой, я закрыла голову рукой. Бабушка опустила палку и заплакала. Она достала из кисета табак, понюхала его и вышла.

Тетрадь, в тебе остается столько чистых листов, а мне больше не о чем тебе рассказать. Мне тринадцать лет. Я живу с бабушкой и дедушкой. Надира родила двоих сыновей, я за ними смотрю, когда она работает по дому. Мне не хочется этого делать, так же как в детстве не хотелось сбивать масло. Дядя стал уезжать на заработки, и с тех пор мы начали перестраивать дом. Я пошла в школу, научилась читать, считать и писать. Мы с Айкой учимся в одном классе. Дедушка больше не работает на почте. Иногда он выходит во двор и крутит камень. Такая привычка у него появилась с того дня. Бабушка на него ворчит. Тогда он уходит сидеть на годекан. Бабушка каждый час нюхает табак, из-за этого у нее слезятся глаза. У бабушки болит поясница, она завязывает ее теплой шалью.

Сначала я каждый день бегала к маме на могилу, и даже когда наступала зима, выпадал снег. На том месте, где она похоронена, поставили большой камень, на котором выбили ее имя, год рождения и год смерти. Я посчитала — маме было двадцать шесть, когда она умерла.

Я тепло одевалась и сидела, обняв камень, слушая старую песню зимы. В горах не пели птицы, село молчало, и я думала, что все люди в нашем селе умерли. А если нет, то почему так тихо? Но из трубы над каждым домом поднимался дым. Значит, они все живы, просто замолчали. Только ветер летал по кладбищу.

Я ходила туда по глубоком снегу, надев под галоши высокие носки из ковровых ниток. Их связала для меня бабушка. Сапог у меня не было, мне их купили, только когда я пошла в школу. Снег забивался в носки, обжигал мою кожу. Я ходила туда, когда снег начинал таять и мои галоши сами по себе катились по земле. Я ходила туда, когда земля высыхала и на ней появлялась трава. Я ходила туда ровно год, а потом, когда Надира родила первого сына, перестала.

Однажды я качала люльку с ребенком. Дядя уехал на заработки. Надира, закинув на плечи два кувшина, пошла на родник. Бабушка ушла судачить к Салихе. Дедушка сидел на годекане. Я качала люльку и качала. Ребенок просыпался и плакал, он не давал мне ни на секунду отойти от него. Качала и качала, держась за люльку одной рукой. Я двигала рукой так же, как двигала ею, когда сбивала масло в кувшине. Почему я должна всегда что-то качать? Я качала и качала. И пока я вот так двигала рукой, дальше и дальше, я чувствовала, как во мне что-то начинает просыпаться и кипеть. Это кипело плохое, которое жило во мне. Мне захотелось встать, открыть окно и выбросить из него люльку с ребенком. Но я сильно испугалась этих мыслей.