Виктор Пелевин - Священная книга оборотня Страница 20

Когда через несколько секунд дверь открылась, меня ослепил падающий со всех сторон свет. В лучах и радужных вихрях этого света стоял Александр. На нем был военный мундир и марлевая маска, закрывавшая лицо.

– Здравствуй, Ада, – сказал он. – Добро пожаловать. Нет, Михалыч, извини – тебя не приглашаю. Сегодня ты будешь лишним…

Я обратила внимание на пентхаус еще в свой первый визит. Только я не догадалась, что это пентхаус – снизу он напоминал темную кнопку на конце огромного бетонного карандаша. Его можно было принять за надстройку с моторами лифтов, какое-нибудь техническое помещение или бойлерную. Но эти бирюзовые стены, оказывается, были прозрачными изнутри.

Не успела я это понять, как прямо на моих глазах они стали темнеть, пока не сделались похожи на бутылочное стекло. Только что я щурилась от солнца, и вдруг за несколько секунд вокруг меня сгустился целый дом, который до этого не был виден из-за солнечного света, расшибающегося о множество зеркальных плоскостей.

Позже я узнала, что это было дорогой технической примочкой – прозрачность стен менялась с помощью специальных жидкокристаллических пленок, которыми управляла компьютерная система. Но тогда случившееся показалось мне чудом. А чудеса с давних пор настраивают меня на ироничный, чтобы не сказать презрительный лад.

– Привет, Шурик, – сказала я. – Что за балаган? Нет денег на нормальные шторы?

Он опешил. Но через секунду пришел в себя и засмеялся.

– Шурик, – сказал он. – Мне это нравится. Ну да. Раз ты теперь Ада, я, наверное, Шурик.

Его светло-серый двубортный китель с погонами генерал-лейтенанта и темно-синие штаны с широкими красными лампасами выглядели немного театрально. Подойдя ко мне, он снял с лица марлевую повязку, зажмурился и втянул носом воздух. Мне захотелось спросить, почему он постоянно так делает, но я не решилась. Он открыл глаза, и его взгляд упал на мои сережки.

– Как ты занятно придумала, – сказал он.

– Здорово, правда? Особенно красиво, что камни разные. Тебе нравится?

– Ничего. Михалыч передал тебе цветок?

– Да, – ответила я. – И сказал, чтобы я подумала над смыслом этого послания. Но я так ничего не надумала. Может, ты мне сам скажешь?

Он почесал голову. Похоже, его смутил мой вопрос.

– Ты знаешь сказку про аленький цветочек?

– Какую именно? – спросила я.

– По-моему, есть только одна.

Он кивнул в сторону рабочего стола, на котором стояли компьютер-моноблок и серебряная статуэтка. Рядом со статуэткой лежала книга, заложенная в нескольких местах. На ее обложке краснела полустертая надпись «Русские сказки».

– Эту сказку записал Сергей Аксаков, – сказал он. – Со слов своей ключницы Пелагеи.

– А про что она?

– Про красавицу и зверя.

– А при чем тут цветочек?

– Из-за него все началось. Ты правда не знаешь этой сказки?

– Нет.

– Она длинная, но суть такая: красавица попросила отца привезти ей аленький цветочек. Отец нашел его в далеком волшебном саду и сорвал. А сад сторожило страшное чудовище. Оно поймало отца красавицы. И ей пришлось отправиться в плен к чудовищу, чтобы оно отпустило отца. Чудовище было безобразным, но добрым. И она полюбила его, сначала за доброту, а потом вообще. А когда они поцеловались, чары развеялись, и чудовище стало принцем.

– Ага, – сказала я. – Ты хоть понимаешь, о чем это?

– Конечно.

– Да? И о чем же?

– О том, что любовь побеждает все.

Я засмеялась. Все-таки он был забавный. Наверно, завалил нескольких быков, заказал какого-нибудь банкира, а теперь с обычной человеческой самонадеянностью считает себя чудовищем. И думает, что любовь его спасет.

Он взял меня под руку и повел к футуристическому дивану, стоявшему между двух рощиц из карликовых деревьев-бонсай с крохотными беседками, мостиками и даже водопадами.

– Почему ты смеешься? – спросил он.

– Могу объяснить, – сказала я, садясь на диван и поджимая под себя ноги.

– Ну объясни.

Он сел на другой край дивана и закинул ногу за ногу. Я заметила вылезший из-под кителя край кобуры.

– Это одна из тех сказок, которые отражают ужас и боль первого женского сексуального опыта, – сказала я. – Таких историй много, а та, про которую ты рассказал – просто классический пример. Это метафора того, как женщина открывает звериную суть мужчины и осознает свою власть над этим зверем. А аленький цветочек, который срывает отец, – настолько буквальный мотив дефлорации, дополненный к тому же темой инцеста, что мне трудно поверить, будто эту сказку рассказала какая-то ключница. Ее скорее всего сочинил венский аспирант прошлого века, чтобы проиллюстрировать дипломную работу. Придумал и сказку, и ключницу Пелагею, и писателя Аксакова. Кто такая ключница? Женщина, сжимающая в руке ключ… Даже не просто ключ, кольцо, на котором висят ключи. Надо ли объяснять?

За то время, пока я говорила, он заметно помрачнел.

– Где ты этого набралась? – спросил он.

– Это трюизмы. Их все знают.

– И ты в них веришь?

– Во что?

– В то, что эта сказка не о том, как любовь побеждает все на свете, а о том, как дефекация осознает свою власть над инцестом?

– Дефлорация, – поправила я.

– Не важно. Ты действительно так считаешь?

Я задумалась.

– Я… Я никак не считаю. Просто таков современный дискурс сказок.

– И что, когда тебе дают аленький цветочек, ты из-за этого дискурса считаешь его символом дефекации и инцеста?

– Ну зачем ты так, – ответила я чуть растерянно. – Когда мне дают аленький цветочек, мне… Мне просто приятно.

– Слава богу, – сказал он. – А что касается современного дискурса, то его давно пора забить осиновым колом назад в ту кокаиново-амфетаминовую задницу, которая его породила.

Такого энергичного обобщения я не ожидала.

– Почему?

– Чтобы он не поганил наш аленький цветочек.

– Так, – сказала я, – насчет кокаина я понимаю. Это ты о докторе Фрейде. Верно, был за ним такой грешок. А при чем здесь амфетамины?

– Могу объяснить, – сказал он и поджал под себя ноги, пародируя мою позу.

– Ну объясни.

– Все эти французские попугаи, которые изобрели дискурс, сидят на амфетаминах. Вечером жрут барбитураты, чтобы уснуть, а утро начинают с амфетаминов, чтобы продраться сквозь барбитураты. А потом жрут амфетамины, чтобы успеть выработать как можно больше дискурса перед тем, как начать жрать барбитураты, для того чтобы уснуть. Вот и весь дискурс. Ты не знала?

– Откуда такие сведения?

– У нас в Академии ФСБ был курс о современной психоделической культуре. Контрпромывание мозгов. Да, забыл сказать – все они к тому же педики. Это если ты спросишь, при чем здесь задница.

Разговор шел не туда, куда надо, и пора было менять тему. А я предпочитаю делать это резко.

– Александр, – сказала я, – ты мне объясни, чтобы я поняла, что здесь делаю. Ты меня трахнуть хочешь или перевоспитать?

Он вздрогнул, словно я сказала что-то страшное, вскочил с дивана и стал ходить взад-вперед мимо окна – вернее, не окна, а оставшегося прозрачным прямоугольника в стене.

– Пытаешься меня шокировать? – спросил он. – Зря ты. Я знаю, под твоим напускным цинизмом скрывается чистая ранимая душа.

– Напускной цинизм? Это во мне?

– Даже не цинизм, – сказал он, останавливаясь. – Легкомыслие. Непонимание серьезных вещей, с которыми ты играешь, как маленький ребенок с гранатой. Давай поговорим откровенно, по делу.

– Ну давай.

– Вот ты говоришь – звериная суть мужчины, ужас первого соития… Ведь это такие страшные, темные вещи. Мне самому, если хочешь знать, страшно бывает глядеть в эти бездны…

«Мне самому». Нет, какой он все-таки был смешной.

– А ты рассуждаешь так, – продолжал он, – будто все это семечки. В тебе что, нет страха перед звериным в мужчине? Перед мужским в звере?

– Ни капли, – сказала я. – Тебе же Михалыч сказал, кто я. Сказал?

Он кивнул.

– Ну вот. Если бы у меня были такие проблемы, я бы работать не смогла.

– Тебя не пугает близость чужого тела – огромного, безобразного, живущего по своим законам?

– Я это просто обожаю, – сказала я и улыбнулась.

Он посмотрел на меня и недоверчиво покачал головой.

– Я имею в виду – физическая близость? В самом низменном смысле?

– За духовную у меня надбавка сто пятьдесят процентов. Сколько можно одно и то же обсасывать? Ты что, каждый раз такой базар разводишь, перед тем как трахнуться?

Он наморщился.

– Только не надо со мной говорить как с бандитом. Это из-за кителя, да?

– Может быть. Попробуй его снять. И штаны тоже.

– Зачем ты так…

– Я тебе совсем не нравлюсь?

Я наклонила голову и обиженно поглядела на него исподлобья, чуть сощуренными глазами, слегка выпятив губы. Я отрабатывала этот взгляд больше тысячи лет, и бесполезно его описывать. Это моя фирменная провокация, бесстыдство с невинностью в одном бронебойном флаконе, который прошивает клиента насквозь и потом еще добивает рикошетом. Единственный известный мне способ защиты от такого взгляда – смотреть в другую сторону. Александр смотрел на меня.