Дон Делилло - Ноль К Страница 20

– Прожив здесь некоторое время, человек наконец понимает самого себя. Не потому, что общается с какими-нибудь специалистами, просто он занимается самоанализом, саморазоблачением. Эта затерянная земля, это дикое место сокрушает человека. Комнаты эти, коридоры, тишина, ожидание. Разве все мы здесь не ждем, когда что-нибудь произойдет? Произойдет в другом месте, но определит цель нашего пребывания здесь. И других событий ждем – сокровенных событий. Ждем, когда настанет время войти в камеру и узнать, каково там будет. Да, некоторые из ожидающих вполне здоровы, очень немногие, но они предпочли отказаться от этой жизни, оставшейся жизни, и взойти на новую ступень – познать абсолютное обновление.

– Насчет продолжительности жизни Росс всегда все знал, – сказал я. – А сейчас, здесь, в последние три или четыре дня я увидел, что этот человек просто… распался.

– Это иная разновидность ожидания. Ожидание своего окончательного решения. У него есть остаток сегодняшнего дня и длинная бессонная ночь, чтобы еще серьезнее все обдумать. А если понадобится больше времени, оно ему будет предоставлено.

– Но ведь, говоря простым человеческим языком, дело обстоит так: мужчина убежден, что не может жить без своей женщины.

– Тогда ты-то и должен объяснить ему, что здесь остается то, ради чего стоит передумать, отказаться от своих намерений.

– И что же остается? Инвестиционные стратегии?

– Остается сын.

– Нет, это не сработает.

– Сын и все, что он может сделать, чтобы отец уцелел в нашем большом и страшном мире.

Он говорил слегка напевно и обозначал ритм, покачивая указательным и средним пальцами. Захотелось разгадать или выдумать биографию этого человека, но я сдержался. Решил, что имя Бен-Эзра и есть выдуманное. И, поскольку заключает в себе целый комплекс библейских и футуристических мотивов, моему собеседнику очень подходит, ведь мы как раз сидим в его постапокалиптическом саду. Жаль, что Бен-Эзра сказал мне свое имя, назвался сам прежде, чем я успел сделать это за него.

Про отцов и детей он еще не закончил.

– Позволь ему сделать столь благородный выбор. Забудь о его деньгах. Ты еще не изведал того, что переживает он. Признай за ним право скорбеть.

– Право скорбеть признаю. Его выбор – нет. И тот факт, что здесь такое позволено, предусмотрено программой, так сказать.

– Здесь или не здесь – пройдет время, и этому перестанут удивляться.

Помолчали. На ногах у Бен-Эзры были шлепанцы с крошечными блестящими значками спереди. Я стал расспрашивать про Конвергенцию. Прямых ответов он не давал, но отметил, что здешняя община растет, есть вакантные места, предусмотрено строительство новых объектов – подземных. Однако аэродромчик останется как есть, самый примитивный, расширять или модернизировать его не планируется.

– Изоляция не отпугивает тех, кто понимает, что в ней-то и смысл, – объяснил он.

Я попробовал представить Бен-Эзру в самых обычных обстоятельствах – на заднем сиденье автомобиля, медленно движущегося по людным улицам, или во главе обеденного стола в доме на вершине холма, возвышающегося над людными улицами, но образы выходили неубедительными. Нигде я не мог его представить, только здесь, на этой скамье, в контексте беспредельной пустоты, простиравшейся за стенами сада. Он был аборигеном. В изоляции смысл.

– Мы понимаем, что в рамках идеи продления жизни сформируются новые подходы и, наверное, помогут усовершенствовать нашу методику, которая предполагает заморозку тела. Будут заниматься перенастройкой процесса старения, инвертировать биохимические процессы при прогрессирующих заболеваниях. Мы, без сомнения, находимся в авангарде всех достойных новаторских идей. Наши техцентры в Европе изучают различные методики для дальнейшей корректировки. Идеи, которые можно адаптировать к нашему формату. Мы опережаем самих себя. И именно такую позицию хотим занимать.

Была ли у этого человека семья? Чистил ли он зубы, обращался ли к стоматологу с острой болью? Могу я хоть попытаться вообразить его жизнь? Чужую жизнь. Ни минуты. Даже минута невообразима. Телесной, интеллектуальной, духовной жизни. Даже секундочка. Слишком много заложено в этой компактной фигуре.

Ладно, угомонись.

– Мы такие хрупкие, – сказал он. – Правда ведь? Все и повсюду на этой земле.

Он говорил, а я слушал о сотнях миллионов, а в будущем – миллиардах людей, которые бьются, чтоб раздобыть еду, и не раз-два в день, но каждый день и целыми днями. Пищевые цепочки, метеоусловия, гибель лесов, засухи, массовое вымирание птиц и океанических животных, количество углекислого газа в атмосфере, дефицит питьевой воды, вспышки инфекций, распространяющихся затем на обширной территории, – обо всем этом он рассказал подробно.

Рассуждать обо всяких планетарных бедствиях здесь было делом естественным, но Бен-Эзра не просто повторял заученный текст. Он знал об этих явлениях, изучал их, даже наблюдал отчасти, грезил ими. И говорил сдержанно, с известной долей красноречия, которым я не мог не восхищаться.

Далее он перешел к биологической войне с вариациями на тему массового вымирания. Токсины, биологические агенты, самовоспроизводящиеся микроорганизмы. И повсюду беженцы, жертвы войны – их миллионы, они селятся во временных жилищах и не могут вернуться домой, в свои разоренные города и селенья, они гибнут в море, когда терпят крушение спасательные суда.

Он прощупывал меня взглядом, что-то хотел увидеть.

– Разве сейчас ты не представляешь, не ощущаешь все это отчетливей, чем раньше? Угрозы и предзнаменования? Что-то назревает, пусть даже твои гаджеты создают иллюзию безопасности. Голосовое управление, гиперподключение, которые делают тебя бесплотным.

А может, психопандемия назревает, предположил я. И страхи основаны отчасти на желании бояться. Ну нужно это людям время от времени, хочется им чего-то такого – атмосферного.

Хорошо сказал. Атмосферного.

Взгляд моего визави стал более пристальным – то ли он посчитал это замечание совсем глупым, не заслуживающим комментария, то ли решил, что я прибегаю к необходимым в таких случаях условностям.

– Атмосферного, ну да. На минуту воцарилось спокойствие. А потом вспышка в небе, сверхзвуковой хлопок, ударная волна – и русский город вступает в иную, сгустившуюся действительность, которая показалась бы фантастической, если бы внезапно не оказалась реальной. Природа нас атакует, демонстрирует свое превосходство над нашими достижениями, нашей предусмотрительностью и всеми человеческими изобретениями, которые мы призываем на помощь, чтоб защитить себя. Метеорит. Челябинск.

Он улыбнулся мне и сказал:

– Произнеси это. Ну же! Челябинск. Не так уж далеко отсюда. Довольно близко, по правде говоря, если только в этой части мира можно о чем-нибудь сказать “близко”. Люди мечутся по комнатам, ищут документы. Собираются отправиться в безопасное место. Сажают в корзины кошек и собак.

Мой собеседник замолчал, подумал.

– А теперь перевернем текст, прочитаем новость с конца, – сказал он. – От смерти к жизни. Наши устройства проникают в человеческое тело, работают и становятся его обновленными частями и проводящими путями в новую жизнь.

– Скажите, это та самая пустыня, где чудеса происходят? Мы здесь, чтоб возродить древнее благочестие и суеверия?

Сдаваться я не собирался, и его это, кажется, забавляло.

– Весьма оригинальная реакция на попытки предотвратить грядущее массовое уничтожение. Попытайся понять. Это все происходит в будущем. Вот оно будущее, прямо сейчас. А если ты не в силах этого постичь, лучше здесь не задерживайся, возвращайся домой.

Росс, что ли, попросил его поговорить со мной, просветить меня со знанием дела, утешить? А мне-то интересно все это слушать? Я невольно возвращался мыслями к предстоящей страшной ночи и будущему утру.

– Здесь у всех один настрой, одни представления.

Мы себя считаем трансрационалистами. Сама эта местность, само это здание, наука, которая полностью меняет прежние установки, – все испытывает жизнеспособность человека.

Тут он замолчал, полез в карман брюк за носовым платком, от души высморкался, долго потом тер и промокал нос, и мне полегчало. Жизнь идет, организм функционирует. Я ждал, чем же он закончит свою мысль.

– Для тех, кто приехал сюда, в мире нет другого места. Мы выпали из истории. Мы кем-то были, где-то жили, но от всего этого отреклись, чтобы остаться здесь.

Он внимательно осмотрел платок, сложил аккуратным квадратиком. Повозился, засовывая его в карман.

И продолжил:

– А здесь что? Неразведанные запасы редких минералов, все громче говорят о нефтедоходах, здесь репрессивные государства, нарушение прав человека, коррупция. Внешние контакты минимальны. Сепарация. Дезинфекция.

Хотелось расшифровать значки, оттиснутые у него на шлепанцах. Может, они подсказали бы, к какой культуре этот человек принадлежал. Ни к чему я, однако, не пришел, почувствовал, что ветер крепчает, и стал слушать Бен-Эзру дальше.