Альберт Санчес Пиньоль - Золотые века [Рассказы] Страница 20

■

Никогда Пере не мог себе представить, что „измы“ окажутся у самых ворот его хутора. Восемнадцатого или девятнадцатого апреля до него дошли новости о том, что король бежал и была провозглашена республика — и в Барселоне, и в Мадриде. Жизнь изменилась, хотя и не слишком сильно. Раньше жители Торре-дель-Компте по утрам шли в церковь, а потом в бар. Теперь все было по-другому. Одни шли в бар, а другие в церковь, и если ты шел в церковь, то путь в бар был тебе заказан. Священник, гражданские гвардейцы и чета Пике собирались вместе и вели беседы в гостях у столяра, который был трезвенником и любителем астрономии и никогда раньше не заглядывал ни в бар, ни в церковь. Гвардейцы просили у священника, чтобы он им разрешил, по крайней мере, пить церковное вино после службы:

— Черт возьми, падре, сделайте нам послабление.

— Коли жажда доймет, даже ABC[20] в ход пойдет.

Когда жители поселка предложили Пере Пике стать членом профсоюза анархистов, на его лице не отразилось никаких чувств. Это было не более чем предложение, но он воспринял его как оскорбление.

— Дерьмо, — таков был его ответ, после которого он сразу подхлестнул лошадь вожжами.

Несколько лет тянулось какое-то неприятное затишье, и на протяжении этого времени из Барселоны и Мадрида то и дело приходили тревожные новости, которые, к счастью, оставались лишь новостями издалека, и только. Как-то раз в июне Пере получил письмо от своего брата-офицера, чей полк расквартировался в Мурсии. Письмо показалось бы ему самым обычным посланием, если бы не загадочная фраза в самом его конце: „Ты скоро узнаешь из газет, что страна возвращается в лоно традиций, и об этом же тебе возвестят горны“.

Брат-военный оказался прав. Страна в очередной раз вернулась к доброй традиции осчастливливать каждое новое поколение гражданской войной. Он не знал только, что первое действие этой драмы будет стоить жизни и ему, и его брату-священнику. Двадцать первого или двадцать второго июля в поселке раздались первые выстрелы. Пере и Адорасьо из окна своего дома увидели огромный костер на главной площади. Это красные профсоюзники (то есть все жители поселка, за исключением гражданских гвардейцев, священника и нескольких состоятельных лиц) вытащили из церкви все священные предметы и сожгли их. Той ночью луна заливала окрестности своим светом, и языки пламени вырисовывались на горизонте.

— Господи Боже! Только бы меня не поймали, — сказал Пере Пике, — надо бы мне схорониться где-нибудь до прихода войск.

— А что, коли они перевернут все вверх дном да найдут тебя до этого? — спросила Адорасьо.

Муж ей ничего не ответил. Человеком он был немногословным и, чем больше думал, тем меньше болтал.

На следующее утро дым над площадью еще клубился. К этому часу жители поселка решили сменить название Торре-дель-Компте, которое явно отдавало пережитками феодализма, на Торре-Льюре[21]. Казарма гражданских гвардейцев превратилась в публичную библиотеку, а церковь пока никак использовать не стали. Пере Пике сам, не прося помощи у жены, целый день собирал вещи в мешок, а его супруга молча наблюдала за ним. Потом он обулся, завязал тесемки матерчатых сандалий на щиколотках и сказал: — Спрячусь-ка я в лесочке. Тебя-то они ни вот столечко не тронут, — пообещал он, сложив три пальца щепоткой.

— Ты пойдешь в лес? — переспросила жена.

Ее муж закинул мешок за плечи.

— Пусть будет все так, как Богу угодно. По мне, сам черт лучше красных.

Сверчки уже давно оглашали окрестности своими песнями. Стоя на пороге дома, Адорасьо видела, как Пере направился к лесу. Потом ей показалось, что на самом краю леса его охватили сомнения, но, как бы то ни было, он даже не обернулся. Сначала Пере протянул руку вперед и погрузил ее в облако, потом вытащил руку. Проделав это пару раз, он двинулся вперед всем телом. Белые искорки заплясали вокруг него. Адорасьо видела, что волосы на затылке мужа встали дыбом, но он не остановился. Еще несколько секунд она могла видеть, как Пере все больше и больше углублялся в лес: мешок хорошо выделялся на фоне шерстяного пиджака. Но очень скоро женщина заметила, что коренастая фигура становится все более прозрачной, а потом словно растворилась в воздухе. Он исчез. Адорасьо перекрестилась, вернулась обратно в дом и проплакала больше часа. Потом взяла себя в руки и пошла замочить чечевицу для похлебки.

■

Прошло не меньше недели, прежде чем красные появились на хуторе. Было их человек пятнадцать или двадцать, и все — с оружием. Справедливости ради следует сказать, что Адорасьо не разглядела среди них своих знакомых из Торре-дель-Компте; она приметила только пару-тройку жителей Фрейшнеды[22] или с хутора Калоли, но с точностью утверждать этого не могла. На самом деле ей также было неведомо, почему никто из Торре не пришел на сей раз на хутор: то ли их соседи отличались благородством, то ли просто испугались. Отряд возглавлял какой-то человек в военной фуражке и черной кожаной куртке с пистолетом в руках. Он поднял пистолет на уровень глаз и очертил им полукруг, но целиться прямо в женщину не стал: — А ну-ка, посмотрим, кто здесь лишний.

Они перевернули вверх дном весь хутор: хлева, погреба и чердаки; простукивали прикладами ружей полы и потолки в поисках тайников. Адорасьо услышала, как кто-то сказал на кастильском наречии: Эта птичка улетела в Сарагосу. Ему ответили: Да нет, таких ни за какие коврижки из дому не выманишь. А еще кто-то третий сказал: Если он где-то здесь затаился, то мы его поймаем, а коли смылся в Сарагосу, так его сцапает Дуррути[23]. Потом отряд ушел, никто женщине угрожать не стал, и никто с ней не попрощался.

На протяжении последующих месяцев Адорасьо занималась исключительно домашним хозяйством. Сразу после ухода мужа она каждое утро и каждый вечер прогуливалась возле лесочка. Иногда она обходила его кругом, точно осел, привязанный к мельничному колесу, но тут на глаза ее навертывались слезы, и бедняжка шла домой. В полнолуние она не могла всю ночь сомкнуть глаз. Люди с оружием приходили еще не раз — ночью или на рассвете, и всегда без предупреждения. Адорасьо уже привыкла отзываться на их стук и открывать им дверь. Военные обращались с ней так, словно она была коровой или козой, не способной дать нужные им показания. Только один раз мужчина в фуражке сказал ей перед самым их уходом: — И не рассчитывай, что мы так это дело оставим.

Эту ночь она тоже провела в слезах, как в первое время, лежа на супружеском ложе в белой ночной рубахе, накрывшись одеялом до пояса. Никому даже не пришло в голову считать ее вдовой. Раньше брак был им взаимовыгоден, благодаря тому что супруги отвечали за разные сферы жизни: она брала на себя ночи и все неприметные дела, а ему доставались дни и работа у всех на виду. Без Пере ей было трудно уразуметь, что делать с землей. Урожай сгнил в полях.

Она сжалась было в комок под одеялом и в эту самую минуту услышала стук в дверь. Тук, тук, БАХ! Адорасьо прислушалась. Собаки не залаяли, значит, это, наверное, ветер. Стук повторился, на этот раз — более настойчиво. Бум, бум, БУ-УМ! Она на ходу накинула шаль на плечи и сбежала по ступеням, собирая распущенные волосы в пучок.

— Кто там? — спросила она, не отодвигая засова.

— Открывай быстрей, дура!

Муж вернулся домой без мешка. На нем был тот же самый шерстяной пиджак и те же самые брюки, но вся одежда была чистой и глаженой. Адорасьо стояла у двери и не спускала с него взгляда, по-прежнему держась за засов.

— Ты что, все позабыла, что ли? — спросил Пере Пике, злой как черт. — Два слабых удара подряд, а потом один посильнее, два слабых удара подряд, а потом один посильнее! Закрой дверь, а то холодно мне!

Он потер озябшие руки. Ему пришло было в голову разжечь огонь в камине, но он побоялся, что дым сможет его выдать. Жена разогрела тарелку супа с лапшой. Пере уселся за стол и взялся за ложку — его движения были такими же быстрыми и четкими, как всегда. Он всегда ел так, не сообразуясь с правилами хорошего тона: слишком низко склоняясь над тарелкой и чересчур быстро. Поскольку муж не говорил ни слова, Адорасьо принялась чистить бобы. И только когда он наклонил тарелку, подбирая остатки лапши, жена осмелилась спросить его, что же было там, в глубине леса.

— Ну, люди, — ответил он, не глядя на нее. Потом Пере отставил тарелку и задрал голову вверх, словно нюхал воздух: в этот час раньше всегда пел петух.

— Ну конечно, красные у нас всех курей порастащили, правда? Ну и скверный же это народ. Так я и думал. Ты хоть табак-то припрятала?

Жена принесла ему кисет с табаком и папиросную бумагу. Пере приготовил себе самокрутку и спросил, часто ли за ним приходили. Адорасьо рассказала ему, что они и до сих пор наведываются и приходят, когда им в голову взбредет.