Сергей Шаргунов - Как меня зовут? Страница 20

Слышал ли Андрюша про благодатный огонь? — спрашивает Таня.

Он зевает? А зря. Это самый увесистый, переспелый плод, брошенный на весы веры. Таня сообщает: каждый год на Пасху в городе Иерусалиме, в храме Гроба Господня, ну и так далее… Не зевай, Андрей! Из года в год: патриарх заходит в алтарь, отсутствует какое-то время, выносит народу пучок горящих свечей. Молился. По молитве из камней сами зародились огненные капли. Раз в год. На Пасху. Капли, расточившие камни! Таня говорит:

— Если огонь нисходит на Пасху, может, и Христос воскрес?

Я зеваю, говорит Андрей, потому что у меня увеличивается сердце. Черепок, глупый, вмещает, но сердце шире головы, сердце не цепляется за уловки, оно раздувается, как ноздри быка… Я рассказывал про бабушку? Мне было семнадцать, к нам привезли бабушку с Урала. При ее приезде оказалось: она задевала куда-то пластмассовую палку. “Гиде моя клюшечка?” И снится бабушке старый морщинистый ровня: “Под горшком твоя клюшечка. В чемодане. Не в сумке, а в чемодане клюшечка, и горшок там, в чемодане”. С накипью зловонной горшок, липкая от лекарственной мази клюка… Я думаю: домовой это был, а не угодник Никола. Нашлась клюшечка. Куда нисходить огню? На болота, торфяники, чащобы?.. Болельщики, улюлюкая, волокут друг дружку, потные полицаи каркают, официальные делегации поджимают хвосты, давка, увечья, и творят молитву богомолки в скорлупках платков, исходя слизью… И падает пламя! Пожар лесной!

— Спаситель навещает больных.

— А я знаю: розыгрыш — твой огонь. Жулик в алтарь зашел, испросил у небес прощения, достал из одежд зажигалку, зелененую, с белыми буквами “Cricket”. Допросить бы этого патриарха, прижать к ногтю, опрятного, расчесанного: как? прямо по плану: заперся в алтаре? и капли огня? а где твое потрясение? ты еще жив? откуда дежурность такая в повадках?!

— Ничего удивительного, — говорит Таня, — что ничему никто не удивляется. Столоверчение. Не перевернуло же мир. Смерч проносился, картины падали, тарелка плясала.

— Таня, давай покрутим стол! Я… Я заново рожусь, коли блюдце само шевельнется. Оживет блюдце — перерожусь, обещаю. Книгу напишу! Горы сверну! Шевельнется?

— Давай. Кого мы вызовем?

— Берию! Лаврентия Павловича. Берия — райская больно фамилия.

Муж снимает с журнального столика ящик компьютера. Жена стелит на полу старую простыню. Черным фломастером наносит чертеж. Обводит прихваченное с кухни блюдце. Терпеливо выписывает вдоль круга букву за буквой алфавит.

Напрасный труд.

Напрасно Андрей вспоминает бериевский видок: творческую лысину, нижнюю губу самомнения, скептическую складку подбородка, напрасно пальцы четырех рук висят над блюдцем.

Блюдце молчит.

Молчит.

Благая весть

Малиновка уместилась в километре от Нахабина.

Русский язык беспределен, вбирая упоение и отврат, ласку-таску, славное-страшное.

Ландыш, сойка, свиристель, но зоб, дупло, жаба. Буренка, но бык. Сталь, но чугун. Колодезная, шелковая, речистая, но (семейка упырей) свекровь, шурин, деверь.

Ездили в Малиновку к Тане на дачу.

Однажды в вечерней электричке череду торговцев нарушил старик с седым коком, желто засаленным. Темно-зеленый френч, плесневелые пуговицы. Он что-то выкликивал, перебил машинист, забренчало, монотоня, железо.

Вскинув экземы лба, побелев подбородком, старик бежал сквозь вагон. Он поддразнивал народ стопкой пестрых книг, прижатых к печени. Стук его сандалий потонул.

— Стелечки против потения… — уже искусно голосила торговка, огибая железные помехи.

Кругом дремали. Андрей вскочил, нагнал старика в тамбуре.

Получил Евангелие.

Вернулся к Тане.

На глянцевой обложке сияющий фермер, каштановая борода, каштановые локоны до плеч, сиреневая туника о трех глубоких складках, недвижно наглаживал маленькую голову стриженого ягненка.

— Этикетка консервов. — Андрей перелистнул. — Мой папа прочел и уверовал: “Каждое слово — правда”.

— Ты первый раз открыл?

— Сто первый.

И, дурачась, огласил колхозным говорком Горбачева:

— Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть.

С детства ему казалось: эта фраза раз от разу расширяется, яма дышит, вытягивается, делая призрачными окрестные буквы и любые книги.

Он читал, уличая.

Ключевое слово — “лукавство”. Ключевое. Гремучее. Там и тут сия змея. Лукавствует Иисус, рознь разжигая, рабы и господа равны, и порошит. Мягко стелет. Наползает ядовито, негодующие подымают на него камни — тогда увиливает, адвокатствует, утекает в солому…

— Тань, а всех апостолов рисуют с кем-нибудь. Иоанн и лев, Марк и орел, Матфей и ангел, Лука и бык.

— Лука типа быка?

“Нахабино. Следующая — Малиновка”.

Шипучка дверей.

Лесок отделяет станцию от поселка. Дымчатыми колесами кочуют комариные таборы. Мерцает омут. С краю тропы — развалины свалки. Худяков швыряет книжку. Раскрывшись в воздухе, она накрывает ржавую консервную банку. Мановение — слабый набатный звук, и резвее пискнуло одно из комариных колес…

Распластана книжка, спящая.

Они спят, переплетясь, на втором этаже дачного домика.

Стукнулись лбами.

Андрей шепчет:

— ВСЕ ЧЕРЕЗ НЕГО НАЧАЛО БЫТЬ.

Она — обманутое лицо, намыленное рассветом, тревога голоса:

— Мычало?

— Начало… Начало быть.

— Мычало бычить?

Чудо о быке

Утром Таня собирает букет.

Цветки неважнецкие сами просятся в руку. Дичь бесправная: непоседа ромашка, склочник одуванчик, наживающий седину. Цветки кичливые надо, подкравшись, рвать хирургическим движением. Это породистые особи возле калиток: настурции-начальницы, анютины глазки — лукавые гейши… Ветка жасмина, похожая на саму себя.

Широка пыль дороги… Справа огороженный сеткой луг с недостроем, где зарастает кирпичный фундамент. Но зарасти окончательно не дает мычащее стадо. Слева лужок поуже, кирпич там сочен, и сочно брызжет грохотом работа.

Зачерпнуть пыль носком кроссовки. Остановиться, обоняя сладковатый зной. Обернуться среди дороги.

Час, когда за предметами всеми сиянье…

— Ой! Ой! — У Тани упал букет.

— Что?

— Где пастух? Мамочки!

Шатнуло четверку коров. Вздыбился черный хребет быка. Бык выпустил ненавидящий, сипло-нацеленный бас. Бык бросился, раздув грудь, выставив вперед костяные полумесяцы.

— Какая муха тебя укусила? — несмело окликнула коровка.

Гигант понесся, запнулся о сетку задними копытами. Все это пронеслось в самые-самые миги. Таня и Андрей без памяти бежали. Глянули одновременно назад. Замерли.

Бык трясся сквозь оседавшую пыль, сквозь родовую черноту, сквозь грязь, цементно облепившую бока, паха и брюхо. Он сопел, комкал замшевые губы, брезгливо косил ноздрями, но он молчал, молчал туго, и Андрей с Таней молчали, холодея, отдаляясь на галактики друг от друга, следя за произволом очей, чернее черного, розовеющих белками.

Стройка жизнерадостно и жестоко шумела.

— Кто-нибудь! Господи! — крикнула Таня и сорвалась на писк.

— Какая муха тебя укусила? — позвала коровка.

Бык лихо подбросил морду. Празднично взревел.

Пыльно крутанулся.

Хлынул обратной черношкурой съемкой, весь обливаясь мышцами, и запросто перемахнул сетку, растворяясь в коровах…

Андрей шагнул растерянно, и — в канаву. Хорошо, пересохшую.

— Идем скорее! — взмолилась Таня.

— Гляди! — Он потряс над окопом серебристым ломиком. — Новый совсем.

Они торопились…

— Точно бы сон приснился! Бык не убил. Я не разбил ему лоб. Что говорит этот лом? Даже из тухлой канавы можно получить спасение. Или в подмосковной электричке. Ты заметила его глаза? Духовные! Духоборные! Духовидческие! Точно бы сон приснился!

Таня сурово кивнула.

Лесок.

Распахнутое Евангелие по-прежнему накрывало консервную банку.

Таня благоговейно подняла книжку. На цветастый алтарь помойной кучи Худяков опустил лом. Свалка признательно хрустнула.

— Не закрывай! Держи! Передо мной! Читаю! — ткнул отворенное, правую страницу, четвертую строку сверху.

И сказали ей: никого нет в родстве твоем, кто назывался бы этим именем. И спрашивали знаками у отца его, как бы он хотел назвать его.

— Хватит дурить! Опять кощунствуешь? — Она захлопнула книгу и заботливо прижала к печени.

Миссия выполнима

А вдруг прогонит всесильный погонщик? Загонит меня из жизни в круг подземный, где продолжат истязание орлы, львы, бычары? Раздвинет шлюзы под земным солнышком, выпуская свои грохочущие повозки, своих брачующихся, следопытов, надзорных? Сбивчивое дыхание хвалит Господа, исступленный рев воспевает… На нехристей — бодак, когтяк, кусак!.. Вдруг — накажет? Бешенством, проказой, чесоткой… Вдруг — прогонит?