Андрей Аствацатуров - Люди в голом Страница 20

Хотя, с другой стороны, москвичи нисколько не ценят этой свободы, этого обмана всех и всяческих ожиданий, который дарит им родной город. Они привыкли и ничему не удивляются. Когда я впервые в сознательном возрасте попал в Москву и вышел погулять на Тверскую, то сразу же почувствовал: я единственный, кто ходит здесь просто так, единственный, кто болтается без дела. Москвичи в отличие от приезжих не разевают рот попусту и не глазеют по сторонам. Им некогда и неинтересно. Они двигаются быстро, глядя прямо перед собой. Их совершенно не удивляет, что улицы, по которым они ходят, все время извиваются, петляют, идут то вверх, то вниз. Они нелюбопытны, хотя и неленивы.

И Москва, даю голову на отсечение, недовольна своими коренными жителями. Она, как девушка, не терпит безразличия. Ей непременно нужно, чтобы ее любили. Ну, если не любили, то хотя бы ненавидели, желательно страстно, на пределе человеческих чувств. А москвичи не в состоянии ей всего этого дать. Они любят Москву по инерции. Так занудливый старый муж, занятый работой и рыбалкой, любит свою жену в силу привычки.

Москвичам надоедает их московская работа, московские газеты, столичная суета, шум, гам. Они все чаще норовят вырваться из своей московской жизни, хоть ненадолго. Поехать в Питер, погулять по набережным Невы, посидеть в театре среди интеллигентных сдержанных людей. И тогда Москва пустеет, призывно звеня курантами и сверкая ночной рекламой. Ей некуда девать энергию могучих зданий, улиц, рвущихся во все стороны, магистралей метрополитена, пронзающих древние земные слои. Протягивая горожанам ладони больших площадей, она ждет, что на них будут танцевать девчата, радуя добродушный взгляд орденоносца-старика, но получает от девчат лишь жалкую подачку — окурок, брошенный мимо урны. И тут прибывает…

Москва: новое действующее лицо, новая искренность

И тут прибывает новое действующее лицо, герой-любовник, жаждущий познать Москву и воздать ей должное. Сохранивший подлинность чувств, человечность, радующийся новым и несбыточным желаниям, готовый приветствовать утро завтрашнего дня, способный стать первым. Именно он нужен Москве. Именно ради него она так часто меняла свое обличье. Ради него здесь сносили дряхлые церкви и на их месте возводили современные благоустроенные жилищные комплексы. Ради него устремляли в небо острые шпили и открывали аква-парки. Ради него. Ради человека, которого хотели удивить.

И он удивится. Непременно удивится. И обязательно сразу же начнет что-нибудь сочинять. Что-нибудь новое-искреннее. Ведь это только за границей писателями становятся тогда, когда уже перестают в этой жизни чему бы то ни было удивляться. У нас в России все наоборот. Человек превращается в писателя тогда, когда только начинает чему-нибудь удивляться. Когда его что-нибудь озадачит. Ну, к примеру, насущный вопрос, где взять деньги.

Вопрос, кстати говоря, для Москвы отнюдь не праздный. Москва — это не деревня Малые Пятки, где выставил председателю сельсовета пол-литра, и дело в шляпе: тебе готов и стол, и кров. Здесь жилье дорогое, даже если не в центре и даже если в долгосрочный кредит. А ведь еще нужно семью содержать, сопливых и прожорливых детей, надоевшую жену, покупать дорогие подарки любовнице, этой молодой хитрожопой стерве.

Но все у него получится. Он наполнится непредсказуемостью этого города, которая обернется в его текстах творческим духом замысловатой сюжетности. А когда обернется, как товар в упаковку, он, беспокойный и упрямый, такого напридумывает, что публика придет в совершеннейшее восхищение и выстроится за автографами, а издатели отвалят кучу денег. Критики, в свою очередь, когда их очередь подойдет, напишут, что никто прежде так точно не передавал всех тонкостей человеческой души.

Так точно, господа критики! Никто. Да и передавать прежде было некому — никто бы и не взял, а ежели бы и взял, то немедленно вернул обратно с извинениями. Теперь все изменилось. Появился новый автор, а с ним и новый читатель, и новый характер общения. От сердца — к сердцу. От нашего стола — вашему столу, от запорожцев — турецкому султану. Москва, наконец, поверила чужим слезам. Поверила-проверила. Ей больше ничего не оставалось. Только поприветствовать нового человека, новый сюжет, новую искренность.

Питер: вагон метро

Новым искренним людям требуется искренняя литература. А искренней литературе, в свою очередь, — новые люди, население. Не отдельно взятый человек, — кому он нужен, он даже простое пяти-вершковое бревно не подымет, — а население.

Искренние, честные журналисты часто пишут в независимых и новых газетах, что чиновники видят в населении только электорат. «Мы, — кричат журналисты, захлебываясь от возмущения, — мы для них просто электорат! А мы хотим быть населением!»

Тут, конечно, возразить нечего. Они правы. Если люди хотят быть населением, им нельзя этого запретить. Правда, вот Освальд Шпенглер в «Закате Европы» заметил между делом, что плохо, когда нации превращаются в население. И даже таблицы какие-то мудреные составил. В таком случае городские чиновники Москвы и Питера, отцы, так сказать, наших славных городов, видимо, являются верными последователями Шпенглера. Хотя по их физиономиям этого не скажешь. Глядя на их лица, вообще трудно что-либо сказать. (Между прочим, миф о Горгоне-медузе учит нас, что нельзя безнаказанно вглядываться во всякое безобразие.) Но, так или иначе, чиновникам не нравится, что вокруг одно сплошное население. Поэтому они ввели регистрацию прибывающих в столицу искателей новой жизни. И милиционеров разместили в разных шумных местах.

Вы думали, дорогие друзья, что вот у нас в Питере поставили памятник городовому, так это случайно? Не будьте такими наивными…

Милиционеры стоят по двое, по трое, переминаются с ноги на ногу, иногда достают из-за пазухи большие черные рации с толстыми резиновыми антеннами и что-то отрывисто в них говорят. Периодически останавливают прохожих («Здравия желаю! Сержант Дрищенко!») и велят показать документы. Если в бумагах значится, что ты коренной горожанин, элемент местной нации, батарейка из большого комплекта, то ступай, как говорится, с богом. А если вдруг выяснится, что ты — чужак, приехал из соседней деревни или, не дай бог, откуда-нибудь с юга, то есть не коренной горожанин, а молочный что ли, просто единица населения, которая в списках не значится, то тогда выкладывай денежки. Все по справедливости. Милиционеры их честно заработали.

Эти милицейско-чиновничьи начинания похвальны, но недостаточны. Милиционеры задерживают далеко не всех. Они, например, не останавливают тех, у кого физиономия напоминает российский герб: новый (на самом деле старый) с двухголовой когтисто-клювастой птицей, и старый (на самом деле новый) с колосьями, звездочками и смешными надписями. Но разве физиономия, скажите мне, в наши-то дни отсылает к какой-нибудь внутренней сущности? Разве она, выражаясь строго научным языком, референциальна? Даже если эта физиономия — гимн национальному гербу или герб национального гимна?

У меня вообще есть подозрение, что без посторонней помощи мы гораздо быстрее деградируем и околеем со скуки. Пусть хоть что-нибудь будет новым, искренним, человеческим.

Вот едешь ты, к примеру, в машине.

Свежее утро, солнышко, зеленые насаждения.

Мечтаешь о высоком и великом.

И вдруг тебя кто-то некультурно так подрезает.

Подрезает крылья твоей фантазии, альбатросно парящей над…

… и такая накатывает тос…

Нет, не годится. Так нельзя начинать. Неубедительно. Откуда это у меня вдруг машина? Я на свою зарплату могу купить разве что велосипед. Да и то в долгосрочный кредит.

Лучше начать как-нибудь иначе.

Едешь ты, к примеру, куда-нибудь, куда ехать не хочешь. Ну, хоть на работу. Раннее утро. Типовой вагон метро. Сверху круглые лампы светятся и мигают на остановках. Сбоку — двери, то открываются, то закрываются. За стеклом вагона — стены туннеля, по которым синхронно с поездом змеями вьются толстые кабели. На стеклах дверей — дежурная надпись «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ». Сверху доносится магнитофонный голос, объявляющий остановки и что «двери закрываются».

В вагоне полно народу. Люди сидят, стоят. Кто-то читает книгу, кто-то разгадывает кроссворд. Я сижу, зажатый двумя толстыми тетками, и сочиняю текст, который вы сейчас читаете. Дома на это нет времени. Кстати, очень трудно сосредоточиться, когда над ухом все время бубнят. Когда в вагон заходят сменяющие друг друга на каждой остановке представители транспортной торговли и громким голосом требуют, чтобы ты купил карту города, или бактерицидный лейкопластырь, или фонарик, незаменимый на даче, или комплект женских журналов за позапрошлый месяц.

Лучше отвлечься от пустой писанины и поразглядывать людей в вагоне. Напротив меня — две молодые женщины, трое мужчин неопределенного возраста и подросток. Одна женщина, повернувшись к другой, уже давно что-то кричит ей в ухо, стараясь пробиться сквозь шум поезда. Двое мужчин смотрят прямо перед собой, третий читает газету и жует. Подросток слушает плеер и, закрыв глаза, раскачивается всем туловищем из стороны в сторону. На их физиономии лучше не глядеть. Особенно на физиономии мужчин. Мне кажется, что магнитофонный голос, объявляющий остановки и что «двери закрываются», вот-вот прокашляется и с привычной интонацией тревожно скажет: «Внимание, граждане пассажиры! Произошел массовый побег из мест лишения свободы! Будьте внимательны! Следите за своими вещами! Не оставляйте без присмотра детей! И сами не оставайтесь без присмотра!»