Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести] Страница 20

И все же он продолжал ходить к соседям… Почему? А бог его знает… Может, все по той же хрестоматийной схеме, что ведь нужно же человеку куда-то пойти, а может, действительно задался целью все же подготовиться и поступить в институт по газу; а может, он инстинктивно догадывался, что именно Вера поможет ему хоть как-то прицепиться к этой жизни и продолжить свой род, а может, им владела обычная для демобилизованных задача непременно овладеть целью с последующим разворотом на сто восемьдесят градусов…

Итак, вечерами, убедившись в том, что улица Резервуарная пуста и безопасна, Виктор прошмыгивал к Полищукам на веранду, где Вера, забравшись с ногами на диван, вслух читала параграфы и по ходу объясняла, а Виктор сидел за столом, напряженно вслушивался, кивал головой и мало что понимал…

Каждые полчаса, с точностью хронометра, на веранде появлялась Ольга Тимофеевна: то вишни принесет, то компот в графине, то пыль какую-то сотрет с подоконника, то просто так, якобы по ошибке: «Склероз уже — шла в огород, а зашла на веранду…»

Все свершилось через пару недель, на полу, на веранде, и Ольга Тимофеевна застукала их на горячем…

Началась подготовка к свадьбе.

Виктор устроился слесарем в цех ширпотреба, работал он вяло и для бригады сдельщиков был обузой.

В институт по газу он уже не готовился…

Накануне свадьбы он поехал в город купить себе свадебное белье, подстричься и помыться в бане. Сделав все это и побродив по городу, он решил пойти в парк проститься с колесом обозрения.

Колесо уже кружилось, а с ним кружился и весь мир: девушки, деревья, цветы…

Виктор стоял, смотрел, прощался…

Вдруг одна из девушек, садившихся в колесо, уронила кошелек, Виктор бросился, поднял кошелек, но девушка уже возносилась в небо. Дождавшись ее возвращения, он протянул ей пропажу. Она поблагодарила. Это была очень яркая девушка, девушка-цветок, одна из тех, за кого можно все отдать, даже жизнь… Никогда в жизни Виктор не стоял так близко к такому цветку… Он был на грани обморока, дрожь била его…

— Что с вами? Вам плохо? — спросила девушка.

— Нет, наоборот! Вы… я… не могли бы вы… не могли бы вы сейчас пойти со мной в ресторан? Я вас очень прошу! На один час, на полчаса! Я ничего плохого не замышляю! Я вам все объясню! От вашего решения сейчас зависит все, вся жизнь моя!

Впервые в жизни он стоял рядом с такой девушкой, и впервые в жизни он произнес такую длинную фразу…

С мольбой и страхом смотрел он на девушку. Она вдруг согласилась. Они пошли в ближайший ресторан. Виктор продолжал находиться в полуобморочном состоянии, его била дрожь, он боялся упасть. Волны вздымались стеной, налетали и справа, и слева, и сверху, и снизу…

«Неужели все сбывается?» — подумал Виктор, и тут к ним за стол подсел какой-то верзила и стал самыми последними словами поносить девушку. Виктор парализованно сидел, молчал. Девушка вскочила, убежала. Загрохотала музыка. Виктор вышел из ресторана. Высоко в небе светилось: «При утечке газа звоните 04»…

Он поехал домой. У забора стояли поселковые хулиганы. Он подошел к ним, опустился на колени и сказал:

— Убейте меня!

История майора Симинькова

…Есть некая общая идея, которая придает порою всем этим собранным воедино суровым людям красоту подлинного величия, — идея Самоотречения.

История гвардейского офицера Николая Ивановича Симинькова, которую я сейчас намерен рассказать, в свое время вряд ли имела какой-либо резонанс в высших кругах кадровой элиты ракетных войск, однако сейчас, по прошествии лет, представляется мне весьма поучительной и печальной.

В середине шестидесятых годов в наш ракетный дивизион, в котором я в звании капитана командовал ротой минирования и заграждения, прибыл молодой, щеголеватый офицер Николай Иванович Симиньков. Прекрасно сшитый костюм, чемодан из натуральной кожи, серебряный портсигар с монограммой и эмблемой ракетных войск, папиросы «Герцеговина флор», тонкий аромат дорогого одеколона, походка, речь — все выдавало в нем человека светского, в себе уверенного и незаурядного.

Теперь я позволю себе в нескольких словах обрисовать расположение нашего дивизиона и уклад его жизни.

Стояли мы в болотистых лесах, окруженных по периметру танталовыми нитями сигнальной системы, стальной паутиной ловушек и электрозаградительной сеткой, а квартировали с семьями в деревне Глыбоч, отстоявшей от дивизиона в сорока километрах.

Командиром дивизиона в ту пору был Федор Степанович Супрун, кадровый военный, прошедший нелегкий путь от старшины роты до полковника, человек весьма крутой и, как говорится, не без перегибов. Ему ничего не стоило без особой нужды в течение нескольких часов продержать дивизион под дождем и снегом, отдать приказ провести политзанятия в противогазах или унизить офицера при солдатах… Свои пробелы в техническом образовании — а техника у нас была не из простых — он компенсировал фанатическим рвением в вопросах порядка и дисциплины. Он, имея семью, мог неделями, месяцами не выезжать из расположения дивизиона, докапываясь до каждой мелочи. Впрочем, солдаты его, кажется, любили, да и он, помня, вероятно, с чего начинал сам, тоже по-своему любил их. А вот офицеров, особенно молодых, образованных и пытавшихся каким-то образом проявить независимость суждений и взглядов, он терпеть не мог и презрительно именовал «балеринами».

Итак, принимая во внимание некоторую однообразность нашей жизни и характер Супруна, мы не без оживления и любопытства явились в штаб на церемонию представления новенького, чей внешний облик и манеры, без всякого сомнения, подпадали под статью «балерины».

Деталей, к сожалению, я уже не помню, могу только сказать: первое испытание молодой Симиньков выдержал достойно. Ни один мускул его красивого лица не дрогнул в ответ на грубости и насмешки командира. «Щеголь, а крепок, — подумали мы, — но что-то дальше будет?»

А дальше, как и должно было ожидать, последовали новые испытания. Молодой и неопытный офицер был назначен командиром самого неблагополучного во всех отношениях заправочного отделения пятой стартовой роты. Ход мысли полковника Супруна был прост и понятен: посмотрим-ка теперь, балерина, твои антраша!

И теперь не было, наверное, такого дня, чтобы Супрун не заглянул в пятую роту и не покуражился над Симиньковым по поводу тех или иных недостатков, а было их там предостаточно. Командовал пятой ротой тогда капитан Евгений Петрович Наумчик, предававшийся чрезмерным возлияниям гидролизным спиртом и по сей причине не могший хоть как-то постоять за Симинькова.

Симиньков же своей невозмутимостью только подливал масла в огонь, и как-то за обедом, когда мы остались вдвоем, я посоветовал ему не злить старика и каким-нибудь образом смягчить его.

«Ву компрене, мон шер, — отвечал Николай Петрович, постукивая папироской по крышке своего замечательного портсигара. — Моя твердыня — устав, а посему я не намерен потакать грубостям Супруна, препираться же с ним мне, поверьте, безмерно скучно… Супруны покидают сцену, а мы остаемся. Свой долг я вижу в служении Отечеству, а все остальное, право, не стоит и выеденного яйца, но се па, мон шер?»

Тут я должен пояснить, что Симиньков являлся выпускником одного из самых престижных закрытых военных заведений, питомцы которого получали блестящее образование и самые прекрасные виды на будущее, и мы, узнав об этом, были немало удивлены тому, что такой офицер получил назначение в наше захолустье. Слухи и догадки по этому поводу в нашем дивизионе ходили самые разные, но наиболее упорно муссировалась версия, что он сюда сослан — за масонство… Сам же Николай Иванович тайн своих никому не раскрывал, образ жизни вел обособленный и, казалось, ничего, кроме службы, знать не хотел.

Через какое-то время ему удалось вывести свое отделение из отстающих, на учениях его заметил сам Черный Кот — командир дивизии генерал Бондаренко, и дальнейшее его восхождение шло уже по знаку свыше и вопреки воле и желанию Супруна.

Спустя полгода он был назначен заместителем командира пятой роты по технической части, а еще через год — он уже капитан и командир этой же роты вместо совсем спившегося и переведенного в хозяйственный взвод незадачливого Наумчика, и все это происходило, как я уже упоминал, через голову Супруна.

Супрун пребывал в ярости, но то была уже ярость бессилия — не мог же он перечить воле Черного Кота… И тогда от выпадов прямых он перешел к выпадам косвенным, в которых тоже был мастак. Симиньков же по-прежнему держался хладнокровно, подчеркнуто строго, придерживался буквы устава, вызывая наше восхищение и тем, что ни разу, никогда и ничем он не подчеркнул своего особого положения под светом генеральской звезды.