Елена Сазанович - Всё хоккей Страница 20

— Я плохо разбираюсь в хоккее.

— А вы мне так и не сказали, чем занимаетесь по жизни.

— Не сказал? — я изобразил удивление. — Да, пожалуй. Ну, в общем… В общем я вольный художник.

Я ляпнул первое, что пришло в голову.

— Художник? Это слово многое подразумевает. Или вы в буквальном слове художник?

Нет, живописцем изобразить себя не получится. Еще не хватало, чтобы она попросила показать картины. И музыкант из меня не выйдет. Вдруг она попросит сыграть. Остается…

— В общем, журналист. Пописываю статейки то тут, то там. Как получится, — назвал я профессию более мне знакомую из всех творческих.

— Журналист? — Смирнова насторожилась. — Может быть, вы не случайно…

— Что вы! — я замахал руками. — У меня не было никакой цели, поверьте. Я вам могу поклясться чем угодно. И попал я в ваш дом действительно чисто случайно. По вашему же приглашению. Да и живу я здесь недавно, работал на Дальнем Востоке и здесь пока не могу найти постоянную работу. Так что вы не волнуйтесь.

Почему-то именно Дальний Восток ее окончательно успокоил. Она даже облегченно вздохнула.

— А знаете, это даже к лучшему. Сам Бог мне вас послал. Раз вы литературный работник, вам легче будет разобраться в рукописях моего мужа. Он ведь тоже был в некотором роде писатель. Правда, его удел не художественная литература, а тончайшее, скрупулезное, почти медицинское изучение человеческой психики, поступков. Ведь он по профессии психоаналитик. Модная нынче профессия. Говорят, даже прибыльная. Почти превращенная в ремесло. Впрочем, как и все остальные. Но это не про моего мужа. Он действительно художник в своем деле. Вы это поймете.

Честно говоря, я ничего не понимал. И не хотел понимать. И, положа руку на сердце, сомневался, что вообще смогу что-либо понять. Я вообще был не охотник до книг, даже до самых простых. А тут, похоже, веяло сверхумными теориями. Я уже подумывал, как буду выпутываться из этого положения. Более того, доказывать, что Смирнов был отвратительной личностью, я уже не собирался, поняв, что мне это не по зубам. К тому же мне не терпелось поскорее собрать вещички и смотаться на заграничный курорт.

— Вы говорили, у него есть близкий друг, — попытался я выкрутиться. — Мне кажется ему будут более близки теории вашего мужа. А я… Всю жизнь писал лишь про российские дороги и дальневосточную тайгу. И положа руку на сердце, я и журналист-то никудышный. Так, районный газетчик.

Смирнова еле заметно улыбнулась. Скорее, я просто понял, что она улыбнулась. Просто губы слегка дрогнули. Но мне показалась эта улыбка теплой.

— Я потому вам и верю, что вы не столичный репортеришка. Я сразу все про вас поняла. Что приезжий. Это сразу видно.

Это про меня-то! О котором вся пресса писала не иначе, как про столичного денди, вкусу которого может позавидовать любой парижский кутюрье!

— А эти сплетники только и делают, что смакуют скандалы, обсасывая их со всех сторон. Как вы думаете, когда это кончится? Когда им, в конце концов, надоест и они переключатся на что-то иное? Вот сегодня уже написали, что этот… — она запнулась, и на ее лице промелькнула неприязнь. — Ну, этот… гениальный, как они называют, хоккеист уехал отдыхать за границу. От пережитого шока. Видите, как все просто. Он пережил шок и может себе позволить расслабиться. Моего мужа отправил на тот свет, меня загнал в угол, а сам уехал на курорт. Как все просто. И как просто решаются проблемы. Не правда ли?

Мне стало жутко. Я посмотрел за окно. Серое низкое небо, голые пошарпаные небоскребы, грязная капель, назойливо и нервно барабанящая по подоконнику. А на Каннарах должно быть тепло. И песок на берегу желтый, яркий, горячий. И столько красивых девушек с бронзовой кожей и манящими белозубыми улыбками. А какое там небо! Синее, синее. Без единого облачка. И чайки летают так низко, что задевают крылом. Боже, как же я туда хочу. Даже с Дианой. Или без нее, какая разница?

И вдруг в голову ударила мысль, словно шайба. Что я больше там не побываю. Никогда… Какое страшное слово — никогда. И я в последний раз попытался увернуться от удара этой чудовищной мысли.

— Вы понимаете, — промямлил я, глядя на свое разорванное лицо, на куски тела, валяющееся на полу. — Вы понимаете… Работа здесь вряд ли предвидится. Сами понимаете, столица. Нужны связи. И еще, наверное, что-то нужно. Я ведь подумывал вернуться… на Дальний Восток. На родину.

Смирнова плавно опустилась на диван. Ее губы дрожали. Она перевела взгляд за окно и, наверное, увидела то же что и я. Только в отличие от меня, не вспомнила про Каннары.

— Да, конечно, конечно, я все понимаю. И как я смела надеяться, что вы поможете? Совершенно случайный человек. Хотя, может быть, я так легко и доверилась, что вы — случайный. И я про вас ничего, ничего не знаю. Близким, как правило, доверяешь меньше. Хотя, наверное, это неверно. Извините, что задержала. Я все понимаю. Может, я слишком поверила теории своего мужа: если и дается случайность, то дается не зря, и уже становится не случайностью… Вот видите, он ошибался. Бывает, что зря. И остается всего лишь случайностью. Или нелепостью, я не знаю.

Это не случайность. Тем более не нелепость. Но Смирнова об этом никогда не узнает. Что не судьба нас свела. А я сам постучался к Надежде Андреевне в дверь, чтобы побольше узнать о ее муже. И желательно только негативного. Чтобы успокоить свою совесть. Чтобы потом гордо хлопнуть перед ее носом дверью и заявить во всеуслышанье, что был прав! Этот человек дурен, отвратителен, гадок! Не я убил его шайбой. Это его наказала судьба.

И не мог я Смирновой объяснить, что теперь иду на попятную, так как у меня не хватает сил для поиска доказательств. А, может, просто уже по собственной воле не хочу ничего доказывать. Потому что она, Смирнова, оказалась хорошим человеком. И я не желаю ей еще раз делать больно, выставляя на всеобщее обозрение пороки ее мужа. Пусть они будут похоронены вместе с ним.

От последней мысли у меня даже слеза накатила — от собственного благородства. Осталось разве смахнуть ее рукавом. Но я не успел, поскольку увидел слезы, выступившие в глазах вдовы. Она незаметно смахнула их рукавом черного платья.

— Извините, — сквозь душившие ее слезы сказала она. — Никак не могу привыкнуть, что его нет. Даже язык не поворачивается говорить о нем в прошлом лице. Кажется, он вот-вот позвонит…

Раздался резкий телефонный звонок. И мы вздрогнули. Одновременно. Мне, как и ей, явственно показалось, что это может звонить только Смирнов.

Она дрожащими руками взяла трубку.

— Это я, Надежда, — тихо сказала она, словно в прострации.

Так она могла представиться только своему мужу. Но все оказалось гораздо проще и прозаичнее. Я даже сквозь телефонные линии услышал грубый мужской бас. Сомневаюсь, что так мог ругаться ученый психоаналитик Смирнов. Тем более с того света.

— Дача? — еле слышно переспросила Смирнова. Но новый поток брани ее мигом отрезвил. — Ах, да, конечно. Но у меня сейчас такое положение… В общем, я не могу больше оплачивать. Я хочу расторгнуть… Погодите, ну не нужно так грубо…

Она отвела руку с трубкой в сторону, чтобы не слышать очередной поток нецензурной лексики. Зато я услышал и приподнялся с места.

Это было странное ощущение. Я всегда думал, что я крутой парень. Иначе быть не могло. Я был игроком мирового уровня. Меня любили самые красивые женщины. Но оказывается, что я просто так думал и не более. Вернее, меня так заставляли думать мои заслуги, мои подружки и моя пресса. Но лишь сегодня, в эту минуту я по-настоящему понял, что значит быть мужиком. Я резко выхватил трубку из рук Смирновой. И закричал. Я сам от себя такого не ожидал.

— Какого черта! Чего ты матюгаешься! Слышишь, еще одно слово, и от тебя останется мокрое место!

Там, на том конце провода, похоже, знали, что Смирнова потеряла мужа, и не преминули этим воспользоваться, чтоб содрать с нее побольше. И никак не ожидали, что их посмеет перебить такой же грубиян. Но сдаваться не собирались… Мой собеседник даже вякнул в ответ, что это от моей рожи останется блин. И я впервые за всю жизнь выругался матом. Я единственный не ругался в команде. И это был еще один повод меня не любить. Если бы меня услышала мама, она бы во второй раз умерла. Или, возможно, одобрила? Я ведь, оказывается, так мало знал мать. И тут, как последний сапожник. Я даже приосанился и стал выше ростом. Мне казалось, я себя начинаю уважать.

Впервые в трубке повисло уважительное молчание. После моего трехэтажного мата даже голос у них стал помягче, чуть ли не сошедший на сопрано.

— Так мы договоримся?

— Еще бы! Но контракта никто разрывать не собирается. И я с вами встречусь лично! Завтра же! У меня ощущение, что вы сознательно затягиваете со строительством. Если такое повториться! — и я на всякий случай еще раз ругнулся.