Авраам Бен Иегошуа - Смерть и возвращение Юлии Рогаевой Страница 20

— Ну, поспать я сумел на концерте, — смеется Старик. — И вообще, я теперь не так уж нуждаюсь во сне. Если ты еще на колесах, подъезжай ко мне, только не сразу, дай мне немного времени привести себя в приемлемый вид. Скажи только одно: мы виноваты?

— Скорее, ответственны, это более подходящее слово.

— В каком смысле?

— Это требует более подробного рассказа, — говорит Кадровик.

Около часу ночи он входит в огромную, богатую квартиру, в которой был всего один раз, несколько лет назад, по случаю смерти жены Старика. В тот раз громадная гостиная была заполнена негромким гулом разговоров пришедших с соболезнованием людей, и Кадровик, пробормотав несколько сочувственных слов, забился в дальний угол и простоял там с четверть часа, разглядывая большой стеклянный шкаф, на полках которого красовались разноцветные глиняные и гипсовые муляжи всевозможных буханок, батонов, хал и прочих хлебобулочных изделий из того ассортимента, который пекарня выпускала со времени своего основания. Сейчас он был в этой гостиной один. Стеклянный шкаф был на месте, подсвеченный изнутри светом ночника.

Домоправительница, темнокожая маленькая седая индуска, берет у него плащ и шарф и просит подождать. Видно, Старика уже не волнует его тело, если он выбрал в хозяйки дома такую женщину. И действительно, когда Старик наконец выходит к нему, он вдруг видит, насколько тот стар. Душ не освежил его ни на йоту, он сутулится, элегантный кок смят и растрепан, лицо бледно, и глаза обведены темными полукружиями. Голые ноги в старых комнатных туфлях — жилистые и сухие. Не чувствуется, чтобы сегодняшний концерт улучшил его настроение. Напротив, кажется, что тягучая религиозная музыка его утомила и даже измучила. Пожалуй, не одно только любопытство побудило его пригласить Кадровика в такой поздний час, но и желание немного взбодриться в общении с молодым и здоровым мужчиной. Не спрашивая согласия гостя, он достает бутылку и наливает себе и ему по бокалу вина.

— Ну как, всё уже ясно? Ты ее опознал? — говорит он, поднимая свой бокал. — Она в самом деле работала у нас? Как же ты ухитрился ее забыть?

Кадровик залпом выпивает свой бокал и молча протягивает ему тоненькую бежевую папку, уже растрепавшуюся за этот долгий вечер.

— Прежде чем я начну докладывать, посмотрите сами, о ком идет речь.

Старик открывает папку. В очередной раз с замкнутым, окаменевшим лицом перечитывает гранки злополучной газетной статьи, потом переворачивает страницу и длинным морщинистым пальцем скользит по строчкам личного дела, переворачивает следующую страницу и читает биографию, записанную рукой сидящего против него человека, возвращается к предыдущей странице, потом встает, включает сильную напольную лампу, придвигает изображение погибшей женщины к своим слабым глазам и долго смотрит.

Тем временем Кадровик сам наливает себе второй бокал.

— Как на ваш взгляд, в ней есть какое-то особое обаяние? — спрашивает он, видя, что Старик уже собирается вернуть ему личное дело погибшей.

Озадаченный вопросом, хозяин снова открывает папку, как будто ответ на этот вопрос требует дополнительного всматривания.

— Обаяние? Трудно сказать, но… может быть… А что? Во всяком случае, в ней есть какое-то… благородство, что ли…

У Кадровика вдруг по-дурацки щемит сердце, как у ребенка, у которого забрали красивую игрушку. Показали на минуту, и всё — теперь она навеки исчезла.

— Благородство? — Что-то в нем не может смириться с этим неожиданным словом. — В каком смысле?

— Ну что значит — в каком смысле? — усмехается Старик. — Я даже затрудняюсь ответить. И в то же время она кажется очень чужой… я бы сказал, скорее азиаткой, несмотря на светлое лицо…

Кадровик не может сдержаться.

— Вы не поверите, — вырывается у него, — но из-за этого лица мне пришлось побывать в университетской больнице, в их мертвецкой! Я и сейчас почти сразу от них. Их, видите ли, не удовлетворили наши сведения о погибшей, им подавай личное опознание. Они хотели, чтобы я посмотрел на ее лицо и сказал, что это действительно она, наша работница Юлия Рогаева. Но я, понятно, категорически отказался. Я сказал, что не могу взять на себя ответственность за опознание человека, которого лишь однажды видел, и то мельком. Поэтому я предложил им другой путь.

Старик еще глубже уходит в свое кресло и протягивает руку в успокаивающем жесте:

— Не торопись, давай по порядку.

И Кадровик действительно успокаивается. Он только хотел бы сначала выпить еще один бокал этого прекрасного вина, если хозяин позволит. Он наливает себе в третий раз и приступает к рассказу о своих приключениях, начиная с того момента, когда Старик бросил ему в кабинете свое «У нас нет иного выхода», и кончая тем, как он побывал в убогом жилище погибшей работницы. Кажется, история представлена удачно, мысленно оценивает он. Этакий небольшой, но напряженный детектив — с энергичной завязкой, кульминацией и развязкой, всё, как положено. Он уже понимает, что сейчас придется — никуда не денешься — выдать Старику и те побудительные мотивы, которые руководили пожилым Мастером, когда он скрыл от отдела кадров увольнение своей работницы, но хочет подойти к этой эмоциональной путанице постепенно и осторожно, не выкладывая ее одним махом. А поскольку он чувствует, что выпитые подряд три бокала уже слегка кружат ему голову, то всё больше боится, как бы не слишком упростить и в то же время излишне не запутать свой затянувшийся рассказ. Поэтому, дойдя до тоскливой увлеченности пожилого человека немолодой, но обаятельной уборщицей и до их последующего «расставания», так рьяно спешит на защиту Мастера, как будто говорит о самом себе, безнадежно влюбленном в мертвую женщину.

Старик слушает с терпеливым доброжелательным молчанием, и Кадровик, поощренный вниманием, подробно пересказывает ему свой разговор с лаборантом, описывает посещение жалкой хибары, где жила погибшая уборщица, и, когда наконец добирается до описания ее комнаты и с неловкой усмешкой признается, что снял с веревки ее белье и, не выдержав, сполоснул его в раковине — просто так, ни с того ни с сего, — Старик поднимает на него сочувственный взгляд и говорит:

— Молодец! Поработал на славу. Себя не пожалел и сделал даже больше, чем я ожидал. Видно, я тебя здорово напугал сегодня днем, в кабинете…

— Не одного меня, — несколько обиженно говорит Кадровик. — Вы и Начальницу канцелярии сумели растревожить.

— Ну, она-то растревожилась, я думаю, в основном из-за меня, — отмахивается Старик. — А вот тебя, кажется, тебя больше всего тревожит, как бы в тебе не разочаровались, а?

— Пожалуй, — говорит Кадровик, удивленный таким точным попаданием. — Я действительно не люблю разочаровывать. Я и в армии этого не любил. Но не только начальство. Например, этим вечером я больше всего не хотел разочаровать свою дочь. С нее вполне достаточно разочарований ее матери.

— Но ведь твоя девочка не была разочарована! — торжествующе восклицает Старик. — Ей понравилась заместительница, которую я ей послал. Начальница канцелярии звонила мне еще до концерта, чтобы рассказать, как они с мужем занимаются с твоей малышкой.

— Ах, так она вам уже всё рассказала?

Теперь разочарован сам Кадровик.

— Ну, не всё, конечно. Я сам тоже немного следил за твоими… перемещениями… Даже позвонил в перерыве концерта в больницу, но там никто не помнил, приходил ли такой.

— Вы что же, следили за мной? Но зачем? Вы мне не доверяли?

— Нет, я просто хотел побыстрее узнать, как продвигается дело. Ты, кажется, не до конца понимаешь, каково мне слышать, что меня обвиняют в бесчеловечности. В конце концов, что мне еще осталось в этой жизни?

— И кто вам еще звонил, кроме Начальницы канцелярии?

— Представь себе — Мастер ночной смены!

— И он тоже? — поражен Кадровик. — А этот когда?! Прямо во время концерта?

— Нет. Сейчас. Перед самым твоим приходом. Поэтому я и задержал тебя немного. Видно, разговор с тобой не давал ему покоя, вот ему и хотелось исповедаться еще и передо мной. По-моему, он не был уверен, что ты мне правильно всё передашь.

— Вы тоже так думаете? По вашему мнению, я поступил нечестно по отношению к нему?

— Наоборот, очень даже честно. И вполне уважительно. Сам он обвинял себя куда сильнее. Но я-то его знаю чуть не с первого дня, как он у нас. Мне он не запудрит мозги своими исповедями. Он в пекарне уже лет сорок, его еще мой отец принимал на работу. Тоже был сверхсрочник, красавец парень — к нему тогда не только молодые работницы липли, но и замужние женщины, всё время приходилось вытягивать его из скандалов, и даже после женитьбы у него еще были неприятности, много лет прошло, прежде чем он наконец успокоился. Мы потому и отправили его в ночную смену — там все-таки потише, да и люди больше устают, им не до сложных переживаний. Ну, а несколько лет назад он вообще стал дедом, я даже держал одного из его внуков на обрезании. И тут вдруг, видишь ли, опять «увлекся». И кем? Какой-то немолодой татаркой! И притом настолько, что сам решил расстаться с ней, чтобы снова не влипнуть в какую-нибудь историю. Ее уволил, тебе не сообщил, а мне предоставил сомнительное удовольствие всё это время платить ей зарплату…