Константин Лагунов - Больно берег крут Страница 20

«Это же надо! Транжирят нервы, убивают время из-за дурацкого газа. Да гори он весь синим пламенем… Ни себе, ни людям покою. Тоска. Ох, тоска. Зацепиться бы за что-нибудь. Привязаться…»

Заученным, поразительно ловким, неуловимым жестом Ивась молниеносно извлек из кармана маникюрную пилочку и принялся вслепую полировать ногти.

Широко и тяжко шагал Бакутин, высвечивая карманным фонариком раскисшую, еле приметную тропку. Дождь чуть поутих, стал мельче и реже, но все-таки сыпал и сыпал с монотонно тоскливым и в то же время сладко томящим душу шумом. Сразу намокнув, облепил тело болоньевый плащ, по его влажной глади водяные змейки сползали на брюки, и те тут же промокли, прилипли к ногам. Мокрые седые пряди прильнули к голове, и заструилась по ним вода за воротник. Только по-настоящему промокнув, Бакутин почувствовал ветер. Тот налетал короткими, резкими порывами, окатывая колким холодком. Надо бы прибавить шагу, пошевелить как следует руками и плечами, но Гурий Константинович не заспешил, не попытался согреться движением. Как это ни странно, но сырость и холод не угнетали, не раздражали его, напротив, успокаивали, отвлекали, навевая приятные, хотя и расплывчатые воспоминания, очень похожие на сны.

Вот он, маленький, одинокий, не то на крохотном островке, не то в лодчонке. Кругом черный ревущий мрак. Он вцепился во что-то твердое и крепкое, пристыл, прильнул к нему и замер. Ветрище отталкивал, отрывал его от спасительной зацепы, брызги слепили глаза, забивали рот, нечем было дышать… Было ли с ним подобное иль это воображение разгулялось? — Бакутин не задумывался. Слишком похожее порой переживает он и теперь. Сегодня были лишь цветочки. Обидно, что ни Лисицын, ни Рогов, ни Гизятуллов не поддержали его. А что будет там, в Туровске, на Центральной комиссии?.. Горит ведь газ не только здесь. Наверное, не из-за одной расточительности и беспечности. А там и дороги, и города, и промышленность. Здесь — ничего!.. Нуль. И от нуля сразу на высшем техническом уровне? Не загибает ли он?.. Кому задать этот вопрос, чтоб ответил искренне. Либо успокоил, подкрепил, подпер, либо усомнился, заставил переосмыслить, еще и еще раз взвесить… Каждому нужен кто-то близкий и любящий, понимающий и прощающий… Женщина. Только любимая женщина может быть противовесом или громоотводом, якорем или поплавком, или еще бог знает чем и кем — важно ли название? — но только она способна… «Способна ли на такое Ася?»

Приостановился даже от неожиданности.

«Было ли подобное в их жизни? Чтоб поняла, помогла, спасла?»

И снова заминка с ответом.

«Черт возьми! Да как я могу такое? Самый близкий, любимый человек. Пусть не вмешивалась, не вникала, так самим присутствием утверждала в правоте…» Тут мысль вильнула, уступив место чувствам. Бакутин представил жену полураздетой. Еще миг, и горячая, трепетная, желанная она нырнет в его объятья. Он ощутил под рукой шелковистую упругую прохладу ее волос, почувствовал на губах жаркие прилипчивые губы, приник телом к бунтующему, зовущему телу и затрепетал от желания и любви, и забыл о безответных вопросах, о техсовете, обо всем на свете. Сейчас ему нужна была только женщина, его женщина, его Ася…

Желтый луч фонарика слепо тыкался в прошитую дождевыми струями черноту. Бакутин шел наугад, вслепую. Скользил, спотыкался, заученно обходил кучи бревен или груды выкорчеванных пней, по дощатым мосткам над огромной лужей прошлепал, не светя под ноги. Насквозь промокшим, промерзшим, хоть и невредимым добрался наконец до своего дома.

Очищая от грязи сапоги, поболтал ими в луже, долго топал ногами в подъезде и заскрипел по деревянным ступеням, грузно оседая телом на попискивающие перила. «Полгода не простоял и рассыпается, — неприязненно подумал о доме, в котором жил. — Все наспех, как на смех. Кое-как. Нос к небу, хвост на дно. Обязательно по дедовой тропке — след в след». И опять понеслись, закружились мысли о насущном. Хоть и рваные вроде, и несогласованные, а все в одну точку нацеленные. Чтоб выжать нефть из этих гнилых гибельных болот, нужны спрессованные усилия минимум пятидесяти тысяч рабочих рук. Это — город на полтораста тысяч. Молодежный, без бабок и мамок, без домохозяек. Тут уж быт воистину политика. От него и приживаемость, и настроение, и производительность… словом, и настоящее и будущее. Будущее… Как ловко иногда прячем мы за ним нерадивость, бездушие, неумение. Жизнь не удлинить, не повторить. Да, жизнееды-потребители мерзки. Человек жив — делом, красен — делом, памятен — делом. Все так. Но не делом единым. А что, кроме работы, имеет здесь человек?.. Вот и надламываются, работают на износ…

Долго нашаривал в карманах ключ. В лицо ударило промозглым запахом холостяцкой берлоги. Вроде и метет и моет аккуратно, а пахнет берлогой. Мало бывает здесь. Только ночует. Оттого и копится дух нежилой, гнездится прель…

Нащупал выключатель. Скинул мокрый плащ, стянул сапоги, переоделся в пижаму. «Горячий бы душ». В квартире была ванная с душем, только горячей воды не было и долго еще не будет, до тех пор, пока не выстроят районную котельную или ТЭЦ. Это лет через пять минимум. А нефть — под ногами, попутный газ — полыхает в факелах… В лепешку расплющиться, а протащить идею закачки попутного газа в пласт. «Пожалей себя, Константиныч, — сказал сегодня при расставанье Лисицын, — легче колуну взлететь, чем твою задумку материализовать». И столько сочувствия было в лисицынском голосе и во взгляде, что Бакутин вдруг растрогался и молча благодарно пожал руку главному инженеру. Прав Лисицын: колуну легче взлететь… Пока достучишься — все силенки в расход и на первый шаг духу не останется. Был бы двужильный да двусердечный. Запалишься, с копыт свалишься — памятник не воздвигнут. Спишут в сорок на пенсию, квартирку пожалуют в Туровске, и доживай…

Выругался ядрено и зло. Лезут же в башку такие мысли. От одиночества, от неуюта. Были бы рядом Ася и Тимур.

И сразу скакнул взгляд к голубому Тимурову самокату со звонком на руле. Сиротливо к уголку дивана притулился двухколесник и словно окостенел. Бакутин присел на краешек дивана, положил ладонь на руль самоката и, зажмурясь, тряхнул головой так, что с белых сосулек посыпались брызги. Как ликовал тогда Тимур. С утра до ночи гонял голубой двухколесник по крохотному дворику и звонил, звонил, тревожно и радостно, словно выкрикивал: «Вот я! Вот каков!» А сам смеялся и что-то кричал громче и веселей звонка…

Вот Тимур рядом с водителем в рокочущем АТЛ. Маленькая рука силится сдержать дрожь головки рычага. «Он непослушный, папа, — говорит Тимур о машине. — Все сердится и фырчит, как лев». — «Тронули», — командует водитель и, накрыв широченной ладонищей маленькую руку, легко сдвигает рычаг с места. «Ура!» — вопит Тимур…

Они стоят над обрывом. Сын вцепился в руку Гурия, прижался к его ноге и боязливо и в то же время неотрывно засматривает с обрыва на Обь, по которой наперерез вальяжно плывущей длинной самоходной барже летит моторка. «Можно прыгнуть отсюда?» — «Можно. Только разобьешься». — «Вода же мягкая». — «Рука тоже мягкая. А если я так?» Сжал покрепче ручонку сына, тот ойкнул. «Видишь. И шлепнешь ей — не сладко». — «Значит, вода не мягкая?» — «Можно и о мягкое расшибиться, и на ровном голову сломать»…

Подсеченный воспоминаниями о сыне, Бакутин расслабленно затих. Пожалуй, больше всего на свете ему сейчас недоставало Тимура. Тимура и Аси… Сами себе усложняем жизнь, сами себя обкрадываем… Черт возьми! В чем же суть? Почему?.. Целый бурелом вопросов. Не продраться. Не прорубиться. Заездили проклятые мысли, не отмахнешься, не открестишься. Да и к чему? Что в тебе — всегда с тобой. И все равно нужно разглядеть, нащупать первую трещинку, первый неверный шажок, первое фальшивое слово. Были же они. Вдруг ничего не случается. «Чирий без причины не вскочит», — говорила бабка.

И в сотый, в сто сотый раз начал Бакутин перематывать прожитое, отыскивая на ощупь тот неприметный глазу изначальный надрыв, от которого стала размочаливаться их жизненная нить, рассучиваться до тех пор, пока не заструилась на особицу…

Он помнил то утро до мелочей, словно отошел от него не на двенадцать лет, а на двенадцать минут. Все помнил. И чуть замутненный туманом воздух. И сладковатый, щекотный аромат только что подстриженной молодой травы в газоне. И бабочку. Большую, махровую, оранжевую бабочку, которая никак не хотела улетать от него… Чего-то он ждал тогда. Да-да. С первой минуты пробуждения. И чем дальше в день, тем становилось сильней это ожидание.

Говорят, человек предчувствует смерть, улавливает ее приближение, даже если и вовсе здоров. Может быть. Когда-нибудь он проверит и это. Но тогда он предчувствовал взрыв, переворот в себе. И не ошибся…

Он прошел мимо. Скользнул взглядом, мимолетно, бездумно, и прошагал. Вдруг будто «стой!» в спину. Дрогнул, замер, оглянулся. Она тоже обернулась и… Такую красоту он видел только на старинных портретах.