Пер Энквист - Пятая зима магнетизёра Страница 20

Я ответил: «Да».

Он молча посмотрел на меня и вышел, не сказав ни слова. Я беспокоюсь за него. Как ни странно, он заметно подавлен. Я полагаю, чудо сокрушило его вселенную.

Глаза Марии пока еще очень чувствительны к свету. Ей пока еще следует оставаться в полутемной комнате. Я безотлучно рядом с ней.

Говорят, по городу ходят самые невероятные слухи. Будто бы через закрытое окно влетел конусообразный пучок света, ударивший в лицо Марии. Она будто бы вскрикнула и без чувств упала на руки Мейснера. А когда потом открыла глаза, увидела не только всех, кто находился в комнате, но обрела способность видеть сквозь стены, видеть все, что творится в городе.

Согласно другой версии, из ее глаз хлынула кровь, которая собралась на теле ободком вокруг сердца. А потом, когда Мейснер прикоснулся к ее руке, кровь исчезла.

Все эти слухи очень трудно опровергнуть. Врачи, свидетели происшедшего, скорее всего, будут немы как могила в надежде, что вся история постепенно забудется. Торговец кожами уехал. Остался только я с моими записями.

Как относится ко всем этим слухам Мейснер, не знаю. Он очень занят своими пациентами.

Так или иначе, весь наш дом ходит ходуном. Сегодня ко мне явились рыдающие служанки, умоляя, чтобы им позволили дотронуться до одежды Марии. По их словам, они уверены, что она святая.

Я рассердился и выпроводил их.

И все же я очень счастлив. Я сижу у дочери, мы вдвоем бережно охраняем наше счастье, и оно длится.

4 ноября

Вчера ненадолго зашел Мейснер. Он рассказал, что когда-то вылечил от слепоты одну девушку, и она очень долго сохраняла повышенную чувствительность к свету. Она была слепой с раннего детства и забыла, как выглядят люди. Когда она вновь обрела зрение, ей было противно смотреть на их лица. Особенно ужасали ее носы. «Мне кажется, они приближаются ко мне с угрозой, — говорила она, — чтобы выколоть мне глаза».

Мы оба сочли этот факт весьма интересным.

Девушка говорила также, что предпочитает смотреть на собак, И еще она говорила, что ей не нравятся высокие прически «à la Матиньон», которые тогда носили женщины. Пока она была слепой, она сама охотно делала себе такую прическу, но теперь ей очень не нравились пропорции между лицом и прической.

Мейснер, однако, полагает, что в нашем случае таких трудностей не будет.

6 ноября

Вчера Мария в первый раз увидела небо. По ее настойчивой просьбе мы вывели ее в сад. Поскольку сейчас осень, многие деревья стоят голые, но высокий вяз у самого фонтана еще не потерял всех своих листьев. Она смотрела на окружающее слегка щурясь. Приглядевшись внимательней, я увидел, что она плачет.

— Ты плачешь, Мария, — сказал я.

— Ветер слишком резкий для моих глаз, — объяснила она.

Но ветер был совсем слабый. Потом она указала на каменный водоем, куда собирается вода из фонтана, и назвала его суповой миской. Я ласково ее поправил.

Мы оставались в саду около получаса. Потом и впрямь поднялся ветер. Но Мария сказала, что хочет еще постоять в саду, почувствовать, как подгоняемая ветром опавшая листва льнет к ее голым щиколоткам, она много раз чувствовала это, но никогда не видела, как это выглядит. Все же я бережно повел ее в дом.

Я должен с большой осторожностью учить ее видеть. Теперь она видит, но то, что она видит, ей незнакомо.

7 ноября

Мария уже несколько недель не подходила к фортепиано, но сегодня в первый раз попробовала играть. К сожалению, ее постигла неудача. Она уверяет, что слишком пристально смотрит на свои руки и, когда видит их, сбивается, теряет уверенность и берет фальшивые ноты.

Дело кончилось тем, что она в слезах пришла ко мне.

Я стал ее утешать. Она должна привыкнуть к тому, что она видит, как когда-то ей пришлось привыкнуть к слепоте. Прежде она привыкла к мраку. Но и свет тоже можно подчинить себе.

Она сейчас очень нервна.

Мария часто спрашивает о Мейснере, но он появляется очень редко. Вчера пришел впервые за много дней. У нас был долгий разговор. Больше я сейчас написать не в силах. Я слишком взбудоражен и утомлен.

Мария чувствует себя хорошо. Вокруг нее все успокоилось, наверняка успокоится и она сама. Ее физическое состояние в порядке. С психическим дело обстоит хуже. Что касается меня, я тоже выбит из колеи.

Меня очень взволновал разговор с Мейснером.

8 ноября

Я должен начать с заявления, которое может показаться хвастливым: я всегда считал себя человеком на редкость честным. Я почти всегда поступал согласно, так сказать, строгим начертаниям честности. Иногда это порождало трудности, а порой — это однажды отметил Штайнер — моя честность порождала бесчестность.

Я отнюдь не считаю себя человеком проницательным. Для того, кто получил образование, я, безусловно, на редкость глуп. Это часто говорит Штайнер. Я привожу его слова с затаенной оговоркой — ведь он может ошибаться. Он человек прямой и, конечно, относится ко мне дружески, но полагаю, в данном случае он говорит именно то, что думает. Свой недостаток проницательности я восполняю честностью и правдивостью.

В присутствии Мейснера я чувствую свою ущербность. Я не убежден в его честности, но чувствую, что он обладает тем, чего мне недостает, и дело тут не во внешней изысканности. Несколько дней назад Мария спросила меня, нравится ли мне Мейснер. Я ответил: «Нравится». Полагаю, это был правдивый ответ.

Пожалуй, мое отношение к нему следует назвать восхищением.

Наш вчерашний долгий разговор он начал с того, что спросил, считаю ли я излечение моей дочери шарлатанством. Я ответил: «Нет». Тогда он спросил, считаю ли я шарлатаном его самого. Я снова ответил: «Нет»; вопросы следовали в таком порядке, что иначе ответить было невозможно. Тогда он спросил меня, как я отношусь к лечению посредством поглаживания.

Тогда я рассказал ему о моем прежнем знакомстве с этим методом — до меня доходили слухи о нем, и в известной мере я видел его на практике. Я рассказал Мейснеру о том, что наблюдал в Берлине, и вынул рукопись небольшого труда, который собирался опубликовать.

Там, в частности, было написано следующее:

«Животный магнетизм являет собой феномен, относительно которого до сих пор существует множество различных мнений. В бытность мою в Берлине у доктора Вольфарта мне не пришлось наблюдать ни одного пациента, которого не мог бы с тем же успехом вылечить обыкновенный врач. Некий господин Гемлин, с которым я беседовал в больнице, сказал, что считает магнетизм «опасным лекарством, которое следует отдать под наблюдение медицинской полиции». И он рассказал мне случай, когда магнетизер школы Вольфарта заявил, что может с помощью поглаживаний добиться разрастания лобной кости девятнадцатилетней девушки. При более тщательном рассмотрении оказалось, что пациентка терла и царапала себе лоб, а потом резко сдвигала брови, отчего там образовалась опухоль. Девушка уверяла, что таким образом избавилась от головной боли, которая мучила ее в течение восьми лет. Посему я считаю, что пока ничто не может обратить меня в эту веру, однако был бы рад убедиться, что это «целительное средство» и впрямь может принести пользу человечеству».

Тогда Мейснер спросил меня, считаю ли я, что прозрение моей дочери можно сравнивать с приведенным примером разрастания кости. Я ответил: «Нет». Тогда он спросил, считаю ли я, что ее исцеление и в самом деле доказывает надежность магнетического метода. Я промолчал. Он повторил свой вопрос. Я ответил уклончиво. Тогда он спросил меня, считаю ли я, что моя дочь и в самом деле была слепа.

Конечно, я сказал: «Да». Тогда он спросил, считаю ли я ее теперь совершенно зрячей. «Да», — ответил я. Тогда он попросил меня обдумать, какие выводы следуют из моего ответа, — после чего возникла короткая пауза.

Конечно, я мог бы уклониться, сославшись на другие авторитеты. Но я предпочел избрать трудный путь — я согласился, что метод оказался действенным. Согласился, что ошибался. Я сделал выводы из происшедшего и капитулировал.

События увлекают меня своим потоком. У меня такое чувство, что моему спокойному существованию пришел конец: поскольку прежде я выказывал неодобрение, теперь, чтобы оставаться последовательным, я должен одобрить ход событий. Я стараюсь также быть честным, ведь я всегда так гордился своей честностью. Я честно признаю: Мейснер прав. Я предаю своих коллег-врачей, если они могут считать себя жертвами предательства оттого, что лечение оказалось успешным.

И тогда этот человек, Мейснер, сидевший напротив меня, приблизил ко мне свое лицо с резкими монгольскими чертами и спросил спокойно и твердо, почему же я не делаю последовательных выводов из моего признания и не помогаю ему в его деятельности. Он попросил меня стать его ассистентом.