Юкио МИСИМА - ХРАМ НА РАССВЕТЕ Страница 20

Увидав фигуру встречавшей его жены, Хонда, конечно, испытал теплые чувства, но, как и предполагал, ощутил, что это чуть оплывшее, невозмутимое бледное лицо просто связало его уезжавшего и его вернувшегося. Промежуток между двумя точками во времени исчез, ему показалось, что глубокая, зияющая рана, нанесенная путешествием, бесследно затянулась.

— С приездом! Добро пожаловать домой. — Жена в спущенной с плеч скромной кашемировой шали стояла впереди встречавших, она поклонилась Хонде, задев кончик его носа привычно растрепавшимися спереди волосами — Риэ никогда не нравилось, как ее причесывают в парикмахерской: вернувшись домой, она поспешно распрямляла завитые волосы, разрушая прическу. Волосы жены немного пахли паленым и каким-то лекарством.

— Мама здорова, но вечером холодно, а ей нельзя простужаться, поэтому она ждет дома.

Риэ заговорила о свекрови еще до того, как ее спросили, просто так, а вовсе не из чувства долга, и это было приятно. Жизнь должна быть именно такой.

В машине по дороге домой Хонда сказал:

— Тебе нужно завтра же пойти в универмаг и купить для меня куклу.

— Хорошо.

— Я обещал маленькой принцессе, с которой встретился в Таиланде, послать ей японскую куклу.

— Может, послать обычную японскую куклу, ту, у которой короткие волосы?

— Да. Не слишком большую, примерно вот такую, — и Хонда, разведя руки, показал размер.

Он еще подумал, что подойдет и мужская кукла, которая будет означать возродившегося мужчину, но решил, что это было бы неестественно, и ничего не сказал.

В прихожей родного дома сына встречала мать — на согнутой фигуре парадное платье в полоску. Хонда подумал: надо бы как-нибудь посоветовать ей не красить волосы в такой жгуче-черный цвет и не пропускать по ним к ушам тонкие дужки очков в золотой оправе, но момент, как всегда, был неподходящим.

Когда вместе с женой и матерью Хонда шел по застеленному татами коридору своего по-прежнему большого, темного и холодного дома, он заметил, что его походка как-то незаметно стала напоминать походку отца, когда тот возвращался домой.

— Как хорошо, что ты вернулся, пока не началась война. Я так боялась, — задыхаясь, проговорила мать, двигаясь по продуваемому ветром коридору. Состарившись, мать, когда-то с энтузиазмом работавшая в Патриотическом союзе женщин, стала бояться войны.

Дав себе несколько дней отдыха, Хонда начал ходить в свою контору в здании Марубиру, потянулись заполненные работой, спокойные дни. Японская зима резко разбудила его дремавший разум. Рассудок походил на перелетную птицу, которую он так и не встретил во время своего путешествия по Юго-Восточной Азии, на журавля, перелетевшего через залив, где на пути в Японию застыла душа Хонды.

Утром восьмого декабря жена пришла в спальню разбудить его.

— Прости, что поднимаю тебя раньше обычного, — тихо сказала она.

— Что случилось? — Он приподнялся на постели, решив, что плохо матери.

— Война с Америкой. Сейчас по радио в новостях… — сказала Риэ все тем же извиняющимся тоном.

В то утро он отправился в контору, но в новостях передали об атаке на Перл-Харбор, какая уж тут работа. Слыша постоянный смех, который никак не могла сдержать молодая служащая, Хонда подумал, что женщины умеют выражать патриотизм только как чувственную радость.

Пришло время обеда. Служащие договаривались идти к императорскому дворцу. Хонда проводил их, запер контору, и дорога, по которой он пошел прогуляться после еды, сама собой привела его к площади перед императорским дворцом.

Кажется, у всех, кто находился в окрестностях района Маруноути, была одна и та же цель. Широкие тротуары были заполнены людьми.

«Мне сорок семь лет», — думал Хонда. Ни в душе, ни в теле не осталось молодости, сил, чистых чувств. Еще лет десять, и пора готовиться к смерти. «Вряд ли я погибну на войне». Хонда не был военнообязанным, но даже если бы и был, он не боялся, что его пошлют на поле боя.

Возраст, когда лучше издали рукоплескать напрасным патриотическим поступкам молодых. Летали даже бомбить Гавайи! Подобное геройство ему явно не по возрасту.

Неужели его отделял от них только возраст? Не совсем так. Хонда и рожден был не для подвигов.

Жизнь его, как и жизнь каждого человека, постепенно двигалась к смерти, но, во всяком случае, он осознавал, куда идет. Он не бросался туда бегом. Бывало, Хонда помогал людям, но сам не попадал в такие ситуации, когда помощь требовалась бы ему. Это было не в его характере, чтобы его кто-то спасал. Жизнь не создавала для него критических ситуаций, когда человек бессознательно протягивает руку и явно рассчитывает на неоценимую или чрезвычайно крупную материальную помощь. (Ведь именно в этом состоит обольщение?) К сожалению, он был человеком независимым, лишенным подобного очарования.

Было бы преувеличением сказать, что Хонда завидовал тем, кого приводила в такое возбуждение атака на Перл-Харбор. Просто он стал пленником самолюбивой, мрачной уверенности в том, что его собственная жизнь теперь пройдет без ярких потрясений. Это он-то, который до сих пор никогда серьезно и не мечтал о подобном!

Может быть, виной тому были впечатления, оставшиеся от Индии. Перед Хондой вставал Бенарес — как ни велика была его былая слава, теперь она поблекла, поэтому тайна переселения души так тревожила сердце, отнимала мужество, вызывала мысли о бесплодности непродуманных поступков… всю эту философию он обратил на оправдание собственного эгоизма. Хонда чувствовал, что страстное возбуждение людей заставляет его сердце закрыться; так человек сторонится искр рвущегося рядом фейерверка.

Уже издалека были слышны ликующие крики толпы, собравшейся перед мостом Нидзюбаси,[24] видны флажки с солнечным кругом. Хонда остановился поодаль и, засунув руки в карманы пальто, смотрел на увядшую траву, покрывавшую насыпь надо рвом, на зимние сосны. Мимо в сторону толпы со смехом, взявшись за руки, бежали две девушки — на них были синие рабочие костюмы. Мелькнувшие в улыбке белые зубы влажно блеснули на зимнем солнце. Красиво изогнутые губы — на холодном зимнем воздухе по ним мгновенно побежали теплые трещинки… женские губы, о которых, наверное, мечтали герои, летавшие бомбить Перл-Харбор. Так уж устроена молодость. У молодежи просто потребность в самых жестоких поступках, и одновременно их привлекает самое отчаянное кокетство. Может быть, с ними кокетничает смерть?… Хонда тоже когда-то был юношей. Но «одаренным юношей», которого смерть никогда не притягивала.

В этот момент освещенное солнцем, широкое, покрытое гравием пространство, которое разделяло Хонду и собравшихся у моста людей, неожиданно показалось ему бескрайней пустошью. В памяти вдруг отчетливо всплыла фотография из альбома времен японско-русской войны — «Заупокойная служба у храма Токуридзи», которую ему целых тридцать лет назад показывал Киёаки, фотография накрыла пейзаж перед глазами и в конце концов полностью вытеснила его. То был конец войны, здесь — начало. И все-таки видение было зловещим. Далекие, окутанные дымкой горы слева — они постепенно вздымались ввысь от широкого подножия, справа — горы исчезали за пыльным горизонтом вместе с рассеянными купами деревьев, сейчас между этими деревьями просвечивало желтое небо…

Это пейзаж с той фотографии. А еще точно в центре кадра маленький могильный знак из некрашеного дерева и покрытый белой тканью алтарь — видны лежащие на нем цветы — тысячи солдат стоят вокруг с опущенными головами.

Все это отчетливо предстало перед глазами Хонды. А потом снова он услышал крики «Банзай!» и увидел волны флажков с изображенным на них солнечным кругом. Но в душе осталось невыразимое чувство скорби.

13

Во время войны Хонда отдавал все свое свободное время изучению вопросов, касающихся круговорота жизни и возрождения, ему доставляло радость отыскать в такой период какую-нибудь нужную книгу. По мере того как все более пустыми становились новые издания, в лавках букинистов собирались покрытые пылью настоящие сокровища. Только здесь можно было найти знания и интересы, над которыми не властно было время. По сравнению с резко возросшими ценами на потребительские товары цены и на западную, и на отечественную литературу так и остались низкими.

Из старых книг Хонда много узнал о том, как умы Западной Европы толковали переселение души.

Существовала знаменитая теория Пифагора, философа, жившего в Ионии в пятом веке до нашей эры, но концепция Пифагора испытала влияние тайного учения орфиков, властвовавшего на всей территории Греции в седьмом и шестом веках до нашей эры. Учение орфиков продолжало культ Диониса, который все эти двести лет потрясений и тревоги то тут, то там вспыхивал неукротимым пламенем.