Леонид Сергеев - Вперед, безумцы! Страница 20

Зайцев коллекционировал одежду знаменитостей и тех, кто имел шанс ими стать. Среди последних, по моему совету, он приобрел брюки замечательного оператора Вадима Дербенева, с которым я познакомился на съемках фильма «Человек идет за солнцем» (там у жены была эпизодическая роль, а я сопровождал ее, как телохранитель). После развода с женой я как-то в шутку предложил Зайцеву для коллекции свои боты «прощай молодость». Неожиданно он принял дар, усмехнувшись:

— Ты уже стал известным пиратом. Живешь без квартиры, без жены, и одет по-пиратски. Вот что! Завтра сделаю тебе эскиз элегантного спортивного костюма, кто-нибудь из наших сошьет.

Он сдержал слово — тот эскиз я храню до сих пор. До костюма дело не дошло, мне показалось — элегантный наряд вещь серьезная, ко многому обязывает и прежде всего — к элегантным манерам и определенному положению; ни того, ни другого у меня не было. Я жил в искривленном пространстве, которое только изредка выпрямлялось, но и тогда я словно стоял перед потоком воды — то и дело встречал неурядицы, невзгоды, передряги. Я носил упрощенный вариант «элегантного спортивного костюма» — черные потертые брюки и черный свитер, который на шее закалывал булавкой. Конечно, черный цвет навевает мрачные мысли, но и настраивает на борьбу.

До свидания! Не печалься!

К массовым сценам в театре привлекались студенты театрального училища, а иногда и работники театра. В одном детском спектакле по сцене пробегал актер в шкуре тигра, в него стрелял охотник и «тигр» падал в оркестровую яму, куда рабочие предварительно стелили маты. Тигра изображал кто-нибудь из студентов.

Однажды по какой-то причине студенты не явились и помощник режиссера, строгая женщина с холодным взглядом, вызвала меня.

— Надевай шкуру, пробежишь по сцене, когда я дам отмашку! И разозлись — тогда получится!

— Проще простого, — хмыкнул я, давая понять, что мне по плечу и более сложная роль, ведь уже сто раз «освежал» декорации на сцене и никогда не испытывал страха перед огромным залом, правда пустым.

В нужный момент костюмерши помогли мне влезть в шкуру, я встал в кулисах, дъявольски «разозлился» и, отогнув занавес, заглянул в зал. И вдруг увидел, что привычный зал расширился — стал каким-то необозримым пространством, и весь забит мальчишками, девчонками и взрослыми — я прямо-таки кожей почувствовал дыхание сотен зрителей. Меня охватила нешуточная дрожь, которую я никак не мог унять, хотя и бил себя кулаком по всем местам.

Как только помреж дала отмашку, я вышел на сцену, но от слабости в ногах тут же шлепнулся, а поднявшись, ослеп от прожекторов, потерял ориентацию и побежал не к оркестровой яме, а к помрежу в противоположную кулису. Опытный работник, она сразу смекнула в чем дело, развернула меня и показала, куда надо бежать. Я ринулся по тому направлению, но очутившись у ямы, не увидел никаких матов (рабочие решили — раз студентов нет, то и сцена с тигром отменяется).

Несколько секунд я стоял перед ямой и не знал, что делать; слышал, как шумит зал, как безостановочно палит охотник, но стоял точно приклеенный и глазел на злополучную яму, чувствуя себя на грани между жизнью и смертью. Наконец, все-таки решился, прыгнул и… вывихнул ногу.

После спектакля ко мне подошел один из пожарных театра.

— Чего-то у тебя какой-то трусливый тигр получился, все время поджимал хвост.

Кстати, чуть раньше, на съемках фильма «Человек идет за солнцем» режиссер спросил меня:

— Мотоцикл водить умеешь? — и когда я утвердительно кивнул, объяснил, что надо делать.

А надо было всего-навсего подъехать к героине, подождать, пока она усядется на заднее сиденье и отъезжать.

— К сожалению, твоего лица зритель не увидит, съемка со спины, — сказал режиссер, но меня вполне устраивало войти в кинематограф и в таком виде, тем более, что жена снималась, а я торчал на съемочной площадке и изнывал от безделья.

Чтобы произвести впечатление на режиссера, я уселся на мотоцикл, распрямил спину и рукой описал в воздухе дугу, показывая какой исполню вираж.

И надо же! Перед самой съемкой появляется мотоциклист на «иномарке» в шлеме и кожаной куртке, с осанкой голливудского ковбоя (и откуда он взялся?!). Понятно, режиссер сразу ухватился за более выигрышный вариант, мне же сказал:

— До свидания! Не печалься!

А я и не печалился. Чего мне было печалиться, ведь я не смотрел на актерство как на смысл жизни. Просто было немного обидно, что у меня так бесцеремонно отняли роль. К тому же, я уже настроился утереть нос жене, доказать, что не она одна может сниматься, что моя морская душа гораздо шире, чем она думает.

Что и говорить, как актеру мне крупно не повезло, зато невероятно повезло как музыканту — можно сказать, на музыкальном поприще хлебнул славы.

Я уже говорил, на выездах театра перед спектаклем в мои обязанности входило просматривать декорации, поставленные рабочими сцены; если что порвалось, бутафоры замазывали, я подкрашивал. И говорил также, что такое случалось крайне редко, ведь рабочие были мастерами своего дела.

Как-то наш театр давал спектакль во Дворце Съездов. За час до спектакля артистам и работникам театра приказали не выходить из артистических уборных, пока солдаты с миноискателями не «прощупают» все здание. После этой процедуры я прошелся по сцене, осмотрел декорации — все было в порядке — и вдруг увидел за кулисами зачехленный рояль. Подойдя к инструменту, я откинул чехол — передо мной красовался полированный «Стенвей». Открыв крышку, я начал играть «Чижика-пыжика». Из-за кулис выглянул пожарный и обратился ко мне:

— Молодой человек! Вы того, осторожней на инструменте!

— Почему?

— Да ведь его только недавно привезли из Америки… На нем всего один человек играл-то.

— Кто же?

— Этот, как его? Ван Клиберн!

Вот так. Я был вторым, значит.

В то время одно за другим открывались кафе, в которых играли джаз. Мой друг пианист Валерий Котельников по вечерам играл в «Синей птице»; я был его постоянным слушателем.

Однажды только вхожу в кафе, как мой дружище подлетает:

— Тебя послал бог! Пощипи бас! Наш басист не пришел, а в зале комиссия из Москонцерта!

— Но я никогда не держал его в руках!

— Да кого это волнует?! Главное, чтобы единица была на месте. Для обсчета.

Пришлось лезть на сцену. Хотя, какую сцену? Возвышение три на три метра. Это после вахтанговских-то просторов! И все кафе — лишь большая комната с десятком посетителей, включая «прослушивающих». Мой друг начал играть, ударник зашуршал щетками, я старался в такт перебирать струны.

Ничего, отыграл; даже сорвал аплодисменты — какой-то подвыпивший слушатель похлопал и показал мне большой палец. И все же, несмотря на очевидный музыкальный успех, больше я своей профессии не изменял.

Что и говорить, в те годы у меня была насыщенная жизнь, и я не очень переживал, что дома мало занимаюсь живописью. «Еще успеется, — успокаивал себя, — ведь жизнь сама по себе интереснее любой профессии, да и как можно создавать жизненное не зная жизни? Ну к старости еще туда-сюда, когда уже есть опыт, но в молодости!» Теперь-то мне яснее ясного — я, чудило, поступал не просто легкомысленно, а глупее не придумаешь, и если многие признания облегчают душу, то признание такого рода только утяжеляет ее.

Работа «для души»

Работая в театре Вахтангова я «освежал» задники и в других театрах, причем выполнял работу на любых условиях. Другие исполнители заламывали огромные суммы, а я брался за «сколько дадут». Слух обо мне, непривередливом, прокатился по всем театрам и докатился до театра имени Маяковского. Там мне предложили заведовать декоративной мастерской. Я чуть не задохнулся от свалившейся удачи и бросился осваивать новую высоту.

Два сезона я заведовал мастерской и страшно гордился своей должностью. По сути это был самый высокий пост, который я когда-либо занимал. За это время в моей личной жизни произошли немалые перемены — я заимел собственную комнату на окраине, приоделся и, конечно, купил полуботинки, о которых мечтал. Эпов все чаще «выводил меня в свет» (Дом актера), где знакомил с актерами (с актрисами знакомился сам).

А в театре я работал с художниками Кулешовым, Васильевым, Сумбаташвили; в застолье после премьер сидел (опять-таки чуть ли не в обнимку) с Охлопковым, Свердлиным, Хановым, так что моя слава (как примкнувшего) удвоилась, если не утроилась — правда, об этой славе знали только соседи по квартире (я доставал им пропуска на спектакли), но мне и этого было достаточно.

Наконец-то я утвердился как работник театра и, главное, стал владельцем собственной комнаты. Моя жизнь стала похожа на мечту. Теперь можно было делать работы «для себя».