Филип Рот - Обычный человек Страница 20

— Феба…

— Нет. Как ты смеешь после всего этого произносить мое имя?

Все эти сцены действительно стары как мир и не нуждаются в продолжении.

Феба вышвырнула его вон на следующий же день после похорон матери, и вскоре они развелись, уладив все финансовые вопросы, а поскольку он не знал, что делать и как разобраться со всем, что натворил, и понимал, что именно на нем лежит ответственность за происшедшее, он, желая хоть как-то реабилитировать себя в глазах Нэнси, несколькими месяцами позже женился на Мерете.

Поскольку он разрушил свою жизнь, бросив все, что имел, из-за юной датчанки вполовину моложе его, ему казалось логичным завершить начатое, кардинально решив проблему и снова расставив все по своим местам, — и в результате он сделал ее своею третьей женой; но он никогда не проявлял благоразумия как женатый мужчина и либо начинал флиртовать с какой-нибудь девчонкой, либо влюблялся в женщин, которые были связаны узами брака. Очень скоро он обнаружил, что Мерете была не только маленькой дырочкой — она была чем-то большим, а возможно, и чем-то меньшим. Он выяснил, что жена его не в состоянии думать ни о чем: мысли у нее разбегались как блохи, и она вечно колебалась, не в состоянии принять хоть какое — то решение. Он узнал истинные размеры ее тщеславия, хотя ей было чуть больше двадцати, и ее страх перед старением. Он узнал, что у Мерете сложности с получением грин-карты и что у нее в полном беспорядке дела с Внутренней налоговой службой США, поскольку она уже много лет не удосуживалась подать декларацию о доходах. А когда ему срочно потребовалась операция на сердце, поскольку у него возникли проблемы с сосудами, он увидел ее страх перед болезнью и полную беспомощность перед лицом опасности. Слишком поздно он понял, что вся ее смелость проявлялась исключительно в сексуальности и что все другие ее качества были подавлены эротизмом, в этом-то и заключалась их необыкновенная, ошеломляющая близость. Он променял лучшую на свете жену на другую; вместо верного друга и помощницы рядом с ним теперь была женщина, которая пасовала при малейших трудностях. Но сразу после скандала ему казалось, что женитьба на Мерете — это самый простой способ скрыть свое преступление.

Его терзало ничегонеделанье: он уже давно ничего не писал. С утра он совершал часовую прогулку, после полудня минут двадцать уделял упражнениям с легкими гантелями, а потом, стараясь не делать резких взмахов руками, полчаса плавал в бассейне — такой режим был прописан ему кардиологом, — но на этом все и заканчивалось, поскольку никакие иные события не наполняли его жизнь. Сколько часов можно убить, глядя на океан, даже если ты любил его с раннего детства? Сколько можно смотреть на приливы и отливы, не вспоминая, как всякий, кто попадает под магию прибоя, что жизнь случайно, бесцельно и неожиданно была дана ему, и дана ему лишь однажды, по неизвестной и неосознаваемой им причине? По вечерам он отправлялся на машине в рыбную лавку, прилепившуюся к уступу скалы, чтобы на заднем дворе, обращенном к океанскому побережью, поужинать жареной морской рыбой и, сидя за столиком, понаблюдать, как лодки проплывают под старым мостом и уходят далеко в океан, но иногда он сначала останавливался в городке, где он с семьей некогда отдыхал во время летних каникул. Он выходил из машины, оставив ее у прогулочной зоны, идущей вдоль океана, и шел дальше пешком по деревянному настилу; потом садился на одну из скамеек, откуда были видны и пляж, и море — его широко раскинувшиеся, вечно меняющиеся просторы, которые меж тем совершенно не изменились с тех пор, когда он был еще худым как жердь парнишкой, сражавшимся с водной стихией. Вот здесь стояла скамейка, на которой они сиживали с родителями, с бабушкой и дедушкой по вечерам, чтобы подышать свежим морским воздухом, а потом прогуливались вдоль берега вместе с друзьями или соседями, наслаждаясь легким ветерком, дующим с моря; а вот тот пляж, где они всей семьей устраивали пикники и загорали, раскинувшись на песке; это тут он купался вместе с Хоуи и компанией мальчишек, хотя с тех пор полоса пляжа стала в два раза шире благодаря пожеланиям общественности (армия помогла воплотить этот проект в жизнь). Хотя песка и стало в два раза больше, все же это был его пляж, и он всегда погружал его в воронку воспоминаний, которая поглощала все его существо, когда он в мыслях уносился к лучшим дням своего детства. Но сколько можно вспоминать счастливые моменты из детства? Как насчет самых счастливых дней старости? Или, быть может, счастливые дни старости и заключаются в воспоминаниях о счастливом детстве, жажде снова вернуться в то время, когда его тело было подтянутым и прямым как стрела и он катался на волнах прибоя, бросаясь в воду с того места, где теперь находится прогулочная зона; сдвинув ладошки и лодочкой сложив худые руки, он, долговязый костлявый подросток, нырял в стихию, и, погрузившись в океан, катался на волнах до тех пор, пока его не выкидывало к прибрежной полосе песка, где грудную клетку царапала острая угловатая галька, зазубренные края раскрывшихся ракушек и раздробленные осколки панцирей других морских животных, прибитых волной к берегу, и он, вскочив на ноги, быстро поворачивался и шлепал обратно в океан по отмели, пока вода не доставала ему до колен, а потом, заходя поглубже, бросался в волны с головой и яростно начинал плыть в сторону вздымающихся гребней волн, в надвигающуюся на него зеленую Атлантику, безостановочно накатывающую на него вал за валом как непреложный факт ближайшего будущего, и если ему везло, ему удавалось поймать большую волну и потом взлететь на следующей, а затем и еще на одном гребне, и еще, и еще, пока косые лучи заходящего солнца, игравшие на воде, не напоминали ему о том, что пора домой. Переполненный исступленным восторгом после целого дня бессмысленной борьбы со стихией, он был настолько одурманен солью и запахом морской воды, что готов был зубами вырвать из себя кусок мяса и с наслаждением впиться в сочную плоть, чтобы ощутить в себе живое существо.

Стараясь наступать только на пятки, он торопливо пересек раскаленную от солнца асфальтовую дорожку и, дойдя до своего жилища, направился прямо к разместившейся во дворе душевой кабинке с пропитанными влагой фанерными стенками; там он сбросил с себя костюм, в который забился песок, и подставил голову под холодную струю воды. Ни спокойствие могучего, рокочущего прибоя, ни «суровое» испытание ходьбой по раскаленному асфальту, ни судорожное обмирание от колючих струй ледяного душа, ни благословенная отрада возрождения, даруемая крепкими мускулами и подтянутым телом, ни загорелая шоколадная кожа, на которой оставалась только одна белая отметина — шрам от вырезанной грыжи, который незаметно скрывался в паховой складке, больше не имели значения: ничего не осталось от тех августовских дней, когда были уничтожены немецкие подводные лодки и можно было уже не тревожиться из-за утонувших моряков, — теперь вся картина стала ему кристально ясной. Ничего не осталось и от его идеальной физической формы — у него были все основания считать это неоспоримым фактом. после обеда он вернулся домой: ему захотелось устроиться в каком-нибудь укромном уголке и что-нибудь почитать. У него была хорошая подборка альбомов по искусству — громоздких фолиантов, которыми он уставил одну из стен своей мастерской; изучая живопись, он собирал библиотеку всю жизнь, но сейчас, сидя в кресле и перелистывая страницы в одном из альбомов, он почувствовал всю нелепость своего положения. Иллюзии, как он вдруг осознал, теперь перестали властвовать над ним, поэтому пухлые альбомы по искусству только усиливали его чувство беспомощности, как бы подчеркивая, что он всего лишь жалкий, нелепый дилетант, и сейчас перед ним раскрылась вся тщета его намерений, которым он, уйдя на пенсию, посвятил все свое свободное время.

Стараясь проводить больше времени с обитателями Старфиш Бич, он в конце концов понял, что они невыносимы. В отличие от него, соседи с удовольствием вели друг с другом нескончаемые беседы, вертевшиеся исключительно вокруг их внуков и внучек, в существовании которых они видели смысл своего существования. Случайно попав в компанию соседей, он иногда испытывал острое чувство одиночества в самой его чистой и изощренной форме. Даже самые умные, самые интеллигентные жители его деревушки были ему неинтересны: одной беседы с ними ему хватало надолго, и больше его не тянуло встречаться с ними. Многие из пожилых пар, переехавших в это место, состояли в браке уже несколько десятков лет, и супругов, казалось, вполне устраивали те отблески семейного счастья, которые оставались еще в их теперешней жизни: старики были настолько привязаны друг к другу, что ему лишь изредка удавалось вытащить на обед какого-нибудь пожилого джентльмена без его жены. С какой бы тоской ни глядел он на такие пары, попадавшиеся ему на глаза с наступлением сумерек или воскресным утром, на неделе оставались еще и другие дни и часы; но даже впадая в жуткую меланхолию, он понимал, что такая жизнь не для него. Он приходил к выводу, что совершенно напрасно переехал в это место и что такое общество мало ему подходит. Он зачем-то решился сменить место жительства и обстановку, когда на самом деле он должен был сидеть на одном месте, прочно пустив корни, как это делают все в его возрасте, и, как и прежде, заниматься своим делом, возглавляя художественный отдел в своем агентстве.