Патриция Хайсмит - Мистер Рипли под землей Страница 20

Пара мух с обычной бессмысленностью крутилась вокруг Тома, раздражая его. Одна из них запуталась у него в волосах. Теперь они жужжали над ночным столиком. Что-то они в этом году никак не угомонятся, мало им лета, надоели хуже горькой редьки. Французская провинция славилась большим количеством мушиных разновидностей. Том где-то читал, что они превзошли в этом даже количество сортов сыра. Одна из мух запрыгнула другой на спину. Ни стыда ни совести! Том быстро зажег спичку и поднес к сквернавцам. Крылья тут же растаяли, как не бывало. “Бзз-бзз”. Лапки задрались в воздух в последнем отчаянном рывке. Ах, Liebestod [30], единство даже в смерти!

Если это могло случиться в Помпеях, то почему бы и не в Бель-Омбр, подумал Том.

8

С утра в субботу Том позволил себе расслабиться. Отправил письмо Элоизе в Афины через “Американ экспресс”, а в половине третьего прослушал регулярную юмористическую радиопередачу, как делал довольно часто. Мадам Аннет случалось в это время заставать его в конвульсиях на желтом диване, а Элоиза часто просила перевести ей тот или иной кусок, но комизм обычно строился на игре слов и каламбурах, передать которые по-французски было невозможно. В четыре часа Том отправился пешком пить чай к Антуану и Аньес Грэ, которые пригласили его по телефону. Жили они в другом конце Вильперса. Антуан работал архитектором в Париже и всю неделю оставался там в своей мастерской, а в Вильперс приезжал на выходные. Аньес, флегматичная блондинка двадцати восьми лет, сидела дома и растила двух малышей. Кроме Тома, было приглашено еще четверо гостей из Парижа.

– Чем ты занимаешься в последнее время, Том? – спросила Аньес, когда после чая ее муж выставил на стол, в качестве коронного номера, бутылку старого крепкого голландского джина, пить который, как утверждали хозяева, надо было не спеша, смакуя.

– Немного занимаюсь живописью. Чищу сад от сорняков – боюсь, что вместе с чем-нибудь ценным.

Французы говорили “чистить сорняки”, а не “полоть”.

– Не скучаешь? Когда вернется Элоиза?

– Думаю, через месяц.

Полтора часа, проведенные в семействе Грэ, оказали на Тома успокаивающее действие. Хозяева не упомянули двух гостей Тома, Мёрчисона и графа Бертолоцци. Возможно, они не знали об этих визитах, а может, и слышали что-нибудь – мадам Аннет, обходя магазины, болтала обо всем без утайки. Не обратили они внимания и на покрасневшие ладони Тома, чуть ли не кровоточившие от мёрчисоновских веревок.

Вечером, скинув туфли и развалившись на желтом диване, Том листал словарь Харрапа. Словарь был так тяжел, что приходилось подпирать рго ногами или класть на стол. Он чувствовал, что ему позвонят по телефону, хотя и не имел представления, кто это будет. В четверть одиннадцатого действительно раздался звонок. Крис Гринлиф из Парижа.

– Это Том Рипли?

– Да. Привет, Крис. Как у тебя дела?

– Все хорошо, спасибо. Мы с другом только что прилетели. Я ужасно рад, что вы дома. Я так внезапно уехал, что не успел получить ваше письмо, если вы писали.

– Где вы остановились?

– В отеле “Луизиана”. Ребята в Америке очень рекомендовали его. Это моя первая ночь в Париже!.. Я даже не успел еще распаковать чемодан. Решил сразу позвонить вам.

– Какие у тебя планы? Когда ты хочешь приехать ко мне?

– Я не знаю… Разумеется, надо осмотреть достопримечательности. Сначала может быть, схожу в Лувр.

– Как насчет вторника?

– Хорошо… Но вообще-то я собирался завтра. Мой друг завтра весь день занят. У него тут живет двоюродный брат, старше его, тоже американец. Так что я думал…

У Тома не хватило духа отказать молодому человеку, в голову не пришло подходящей отговорки.

– Завтра так завтра. К вечеру, ладно? С утра у меня кое-какие дела. – Том объяснил Крису, что ему надо сесть на Лионском вокзале на поезд, направляющийся в Море-ле-Саблон, и попросил позвонить, когда тот будет знать, каким поездом он выедет, чтобы Том мог встретить его.

Понятно, что завтра Крис останется ночевать. Значит, утром Мёрчисона надо похоронить окончательно. Не исключено, что Том и согласился-то на завтрашний приезд Криса потому, что хотел подстегнуть себя и закончить это дело поскорее. Крис, похоже, довольно наивен, но, вероятно, и хорошо воспитан, как все Гринлифы, так что визит не затянется. Подумав об этом, Том усмехнулся. Он-то уж точно затянул свой визит к Дикки Гринлифу в Монджибелло, когда был еще не оперившимся юнцом. А ведь ему тогда было двадцать пять лет, а не двадцать, как Крису. Том приехал из Америки – точнее, был послан Гербертом Гринлифом, отцом Дикки, чтобы уговорить Дикки вернуться домой. Классическая ситуация. Дикки не хотел возвращаться в Соединенные Штаты. А Том в те дни был до того наивен, что теперь его от этого коробило. Сколько ему еще предстояло узнать! А потом… потом Том Рипли остался жить в Европе. Ему многому пришлось научиться. У него водились деньги – те, что достались ему от Дикки; девушки проявляли к нему интерес и даже порой, как ему казалось, гонялись за ним. Элоиза Плиссон была одной из тех, кому он нравился. А она, с его точки зрения, была очень живой, не слишком строгих правил; не витала в облаках, и с ней не было скучно. О свадьбе ни один из них не заговаривал. Это был довольно смутный период в его жизни, длившийся недолго. Однажды в Каннах, в снятом ими коттедже, Элоиза сказала: “Раз уж мы все равно живем вместе, почему бы нам не пожениться?.. A propos [31] я не уверена, что Papa будет и дальше поощрять (тут она употребила какое-то интересное французское слово – надо будет вспомнить) наше совместное проживание, а если мы поженимся – ca serait un fait accompli [32]“. Во время бракосочетания Том буквально позеленел, хотя церемония была очень скромной и проходила в суде без лишних свидетелей. Впоследствии Элоиза смеялась, что он был тогда совсем зеленым. Что верно, то верно. Но Том, тем не менее, выдержал все это. Он надеялся услышать от Элоизы, хоть слово поддержки, но и сам понимал, насколько это нелепо. Это жених должен говорить: “Дорогая, ты была просто великолепна!”, “Твои щеки пылали от счастья, как розы!” или какую-нибудь другую ахинею вроде этой. Щеки Тома светились бледной зеленью. Но он, по крайней мере, не грохнулся в обморок, когда они шли по бесконечному пыльному проходу между рядами пустых кресел в одном из судебных помещений на юге Франции. Браки нужно заключать тайно, думал Том, эта церемония должна быть такой же интимной, как и первая брачная ночь, о которой не принято слишком распространяться. Но если во время свадьбы никто ни о чем другом все равно не думает, то непонятно, почему она должна проходить с такой помпой. В свадьбах есть что-то вульгарное. Почему бы людям не преподносить это своим друзьям как сюрприз: “Да мы уже три месяца, как женаты!” В прошлом обычай устраивать пышные свадьбы был понятен – тем самым как бы хотели сказать: “Ну вот, старый греховодник, мы сплавили ее тебе на руки в присутствии стольких свидетелей, что теперь ты не отвертишься, или все полсотни родственников невесты зажарят тебя живьем!” А в наши дни какой в этом смысл?

Том пошел спать.

В пять утра, как и накануне, Том надел джинсы и спокойно спустился по лестнице.

На этот раз он нарвался-таки на мадам Аннет, которая вышла из кухни в переднюю как раз в тот момент, когда Том собирался улизнуть через парадный вход. Мадам прижимала к щеке белую салфетку, в которой, несомненно, была завернута поваренная соль крупного помола; на лице ее было страдальческое выражение.

– Опять зуб? – спросил Том с участием.

– Всю ночь не могла уснуть, – пожаловалась мадам Аннет. – Вы рано поднялись, мсье Тоом.

– Вот чертов зубодер! – сказал Том по-английски. На французском он добавил: – Что за бред – оставлять нерв, чтобы он выпал сам собой? Он ни бельмеса не смыслит в зубах! Знаете что, мадам Аннет? У меня наверху есть такие желтые таблетки специально от зубной боли. Из Парижа. Я только что вспомнил. Подождите секунду, я принесу их вам.

Том взбежал вверх по лестнице.

Мадам Аннет проглотила одну из капсул и при этом моргнула. Глаза у нее были бледно-голубые, а тонкие веки с приподнятыми кверху наружными уголками придавали лицу нордический вид. По отцовской линии она была бретонкой.

– Если хотите, могу отвезти вас сегодня к зубному врачу в Фонтенбло.

У них с Элоизой в Фонтенбло был свой дантист, и Том полагал, что он примет мадам Аннет в воскресенье.

– А почему вы так рано встали? – Любопытство мадам Аннет было, по-видимому, сильнее боли.

– Хочу поработать немного в саду, а потом опять лягу на часок, – сказал Том. – Я тоже плохо спал сегодня.

Том убедил ее вернуться в постель и постараться уснуть и оставил ей пузырек с таблетками. В течение суток вполне можно принять штуки четыре, сказал он.

– И не думайте сегодня о завтраке и обеде, отдыхайте.

После этого Том приступил к делу, стараясь работать с разумной скоростью – по крайней мере, она казалась ему разумной. Могила должна быть глубиной пять футов и ни дюймом меньше. В сарае он нашел несколько поржавевшую, но вполне годную пилу и, вооружившись ею, набросился на переплетение корней, стараясь не обращать внимания на то, что зубья пилы увязают в мокром грунте. Работа мало-помалу продвигалась. Когда могила была готова, уже совсем рассвело, хотя солнце еще не всходило. Том выбрался из ямы, перепачкав спереди весь свитер – к сожалению, кашемировый, бежевого цвета. Он огляделся: на лесной дороге никого не было видно. Хорошо, что во французских деревнях привязывают собак на ночь, подумал он. Собака могла бы учуять труп Мёрчисона, пока он валялся, прикрытый ветками, и подняла бы хай на всю округу. Том опять ухватился за веревки и подтащил тело Мёрчисона к яме. Оно упало на дно со стуком, прозвучавшим для Тома, как музыка. Закапывать могилу тоже было приятно. У него осталось немного лишней земли и, утрамбовав могилу как следует, он разбросал остатки по всем направлениям. Затем не торопясь, с чувством исполненного долга вернулся домой.