Алексей Рачунь - Перегной Страница 20

Так и есть — мажорчики.  Джинсики в обтяжечку, неизменно аккуратно подвернутые под коленку, дабы были видны загорелые ноги. Тапочки—вьетнамки со шнурком меж пальцев, еще один непременный летний атрибут современного мажорящегося мужчины, разом нивелирующий всю мужскую сущность как бойца, защитника, охотника и добытчика.  Ибо как же ты будешь настигать добычу в тапочках? Да эти и не будут — пяточки розовые можно поцарапать. Они даже запинать никого не смогут — пальчики на ножках поломают. А пальчики на ножках для них по—видимому серьезный элемент имиджа. А мне и хорошо — значит, если что, не запинают.

— Слышь, пацаны, — начал я вечную заунывную песнь акына—гопника, — вы извините конечно, что я к вам обращаюсь, но можно я просто поинтересуюсь.

Мальчики—пальчики смотрели на меня настороженно и с интересом. Потом один,  с чередующимися прядями соломенных и русых волос и с неизменными четками на шее,  видимо дерзкий,  спросил — чего надо? Может тебе проспаться лучше пойти.

— Да говно—вопрос братуха, — разухабисто улыбнулся, злорадно отметив про себя, как сморщился на мою фамильярность собеседник, — щяс пойду просплюсь, конечно, только можно вопрос задам. Ты уж извини пожалуйста!

— Ну валяй — милостиво разрешил собеседник.

— Да вопрос — то так, чисто из интереса. А че за музыка у вас такая играет?

— В смысле, — недоуменно переглянувшись с товарищами спросил «Братуха».

— В смысле, че за музыка у вас играет в машине, братан?

— А тебе какое дело?

— Не ну братан, как какое дело? Я подошел, спросил разрешения на вопрос, извинился если чо не так, ты мне позволил обратиться, так ведь? Как — какое дело? У тебя чё братан, поинтересоваться нельзя? — Я воспользовался старым как мир способом докопаться, цепляясь за отвлеченные фразы.

В принципе, если бы на мой вопрос о музыке этот крашенный придурок ответил четко,  дальнейший разговор бы просто не состоялся. А теперь он плотно попал в тиски.

Мальчики—пальчики тоскливо переглянулись между собой,  тоже потихоньку понимая, что быстро отстать от меня не получиться и начинается канитель.

— Ну R’n’B, а что?! — уже с вызовом спросил мелированый.

— Да не, ничо, аренби, так аренби, я же просто спросил. Я просто сижу себе под деревом, отдыхаю в теньке, пивка вон взял хорошего,  полторашечку, чисто расслабиться, смотрю у пацанов в машине — умц—умц—умц играет. Ну думаю — подойду, спрошу че за музыка звучит…

— Ну тебе же сказали. Можешь не париться.

— Могу не париться? Типа все нормально?

— Да, все нормально. Всё фигня. Еще вопросы есть?

— Есть.

— Ну давай, валяй быстрей!

— Слышь, друг, а можешь другую музычку какую—нибудь включить, не аренби эту.

Ребятки начинали закипать. Крашеный переглянулся с приятелем. Тот сложил руки на груди и начал:

— Можеть тебе еще коктейль принести? Мохито? Ты видимо попутал чёто, дядя? Давай, чеши отсюда.

Я не обратил на него никакого внимания и продолжил с Крашеным:

— Слышь, братан, а чё это за тебя твой кореш так дерзко разговаривает? Я вроде как с тобой беседую, чё он встревает?

— Короче, дядя, — ответствовал мне крашеный, — мой друг имеет здесь такой же голос как и я, чего тебе надо? Тебе не ясно сказали?

— Я чёто не пойму вас ребята — я подошел, спросил разрешения поинтересоваться, вы ответили, я извинился, попросил другую музыку поставить, а вы мне чо? Вы меня посылаете? Вы чё ребята!

— Вы типа сказали, что музыка у вас — фигня,  и чтобы я не парился — так? А потом меня послали. Это че, типа получается, вы доебаться до меня решили. Посмеялись, как над лошком сельским? Вы  чё, хотите сказать, что я лох и меня  послать можно?

— Слышь, мужик, тебе чего надо от нас, — спросил приятель Крашенного.

— Вот нифига себе стоялочка! — я развел руками, сделав при этом шаг вперед, — Сначала  посылают, потом говорят: «Чего докопался». — Это кто до кого докопался—то.  Вы меня посылаете, то есть практически хотите, я извиняюсь, за слово «практически» выебать,  и не при делах? Может вы реально пидоры, а?

Я распалялся все больше и больше и уже не чувствовал, а точно знал, что драки не избежать.

Это сладкое чувство опасности грело меня изнутри, щекотало ноздри, ходило во мне ходуном, не находило внутри меня никакой зацепки, разматывало клубок нервов и рвалось, рвалось из меня прочь. «Сейчас, сейчас», — убеждал меня кто—то внутри, — «Сейчас эти уроды за все ответят. Из—за таких как они ты теперь изгой, человек без адреса, без семьи, друзей, цеха и поддержки. Беглец и пария. Это из—за вот этих вот крашеных долбоебов у тебя все в жизни наперекосяк. Тебя сегодня уже один раз послала нахуй баба, а теперь тебя послали нахуй вторично, причем, что обиднее всего, послала  мажорящаяся шпана».

— Да кто тебя  послал,  — заламывая руки, возопил Крашенный, — кто?

— Да ты  и послал — рявкнул я и бросился на эту слюнявую, ненавистную мажорящуюся харю.

Я еще успел, перед тем как тот отшатнулся, скользом приложиться кулаком в бровь. Я еще успел ухватить его за бусики. Я успел увидеть боковым зрением, набегающего  третьего. Я успел подумать про себя о том, в какой момент я его упустил, как мир сузился для меня до хлопка и тонкой черты — будто на экране внезапно выдернутого из розетки телевизора. Потом все стихло и померкло. 

9.

— Вроде как живой пассажир.

— Черт его знает. Бомж какой—то.

— Да нет, не бомж. Больно чистый. И сам и одежда.

— Черепно — мозговая, к гадалке не ходи.

— Ага. Причем приложили чувачка сзади. На ограбление похоже.

— Да ну, ограбление.  Чего грабить—то у него. По пьяни видать залупнулся. Рожа незнакомая какая—то. Может откидуха. Надо по Кумаринским колониям пробить — когда кто недавно освободился.

— Тебе оно надо,  пусть начальство думает или лошадь, у неё голова большая.

— Живой хоть, он?

— Говорю тебе, не знаю.

Эй, баклан, ты живой? — что—то тупое и твердое, видимо ботинок, ткнулось мне в бок. Я не мог пошевелиться, голова раскалывалась.

— Проверь карманы у него — есть там чего, нет?

Меня охлопали по карманам и что—то вытащили.

— Кошелек. Так посмотрим, что там у нашего пассажира есть. Три тысячи денег, слышь, и мелочь.

— Документы есть какие—нибудь?

— Нет ничего.

Через паузу диалог возобновился.

— Хрен его знает, кто такой.  Перегар от него есть?

— Как от самогонного аппарата.

— Ясно. Алкаш. Хотя для алкаша у него больно много денег. Да и кошельки у синяков не водятся.

— А может он залетный, в натуре.  Освободился, спер у кого—нибудь кошелек, и давай гулять.

— Вряд ли. Уголовник бы бумажник в первую очередь скинул. Бумажник — улика, а деньги бумага. Кто их опознает. Его это бабки.

Я лежал, закрыв глаза на боку и постепенно начинал чувствовать. Чувствовал гальку, немилосердно впивающуюся в мой бок, чувствовал свое обгорелое на солнце тело. Чувствовал голову, словно расколотую надвое. На губах чувствовал железистый привкус запекшейся крови и чувствовал онемение руки, на которой лежал. Чувства мои возвращались ко мне, а способность двигаться нет. Точнее я знал, что шевелиться я могу, но все мое существо протестовало против этого. Ибо оно тоже чувствовало, что при малейшем шевелении все в теле, а особенно в голове взорвется неудержимым фейерверком разлетающейся в разные стороны боли.

Еще чувствовал разум. Он знал, что те двое, стоящие возле меня — патрульные милиционеры, — люди, которых мне больше всего нужно бояться. И этот страх тоже парализовывал мое тело, как парализует   зверька или букашку, повстречавшую опасность и замирающую трупом, в надежде, что пронесет беду мимо неё.

— Чего делать—то с ним будем?

— А нихрена. Оставь мелочь в кошелке, сунь ему обратно в карман и пошли отсюда. Продыбается и сам уползет.

После этих слов, я почувствовал облегчение. Даже камни под боком стали казаться мягче. Давайте, крохоборы, снимайте кассу  и валите отсюда, слуги народа. Стражи порядка. Чешите колбаской по малой спасской.

–  А вдруг нас видел кто. Нам оно надо.

— Да кто нас видел, ты чё!

— Да нафиг—нафиг.

— А давай его в трезвяк?

Ек—макарёк. Откуда ты такой ответственный. Вот послал бог ментёныша с чувством долга. Камни опять стали сокрушать мне ребра, а  тело налилось тяжестью как гранитная глыба. Опять замелькали в глазах искры и засияли звезды. Опять силы покинули меня. Опять я лежал и позволял властвовать над собой страху.