Анатолий Азольский - Легенда о Травкине Страница 20

Родин говорил тихо, скорбно, горько, убедительно, заложив руки за спину. И смотрел на красную в утреннем солнце степь, на неподвижные, безжизненные антенны.

У Воронцова свои беды. С дисциплиной, доложил он, плохо, скоро на станцию вообще не будут ездить, все заняты борьбой с клопами и внутренними склоками. Поскольку центральная власть, то есть Травкин, бездействует, подняли головы удельные князьки, гостиницы перешли на самоуправление, вчера вечером в «Скорпионе» приказом по гостинице кому-то объявлен выговор. В «Тарантуле» какой-то занюханный интеллигент объявил о «днях Кафки», хотя сорокалетие его смерти Европа отплакала еще в прошлом году. В Чехословакии заварушка какая-то надвигается, началась она, пора напомнить, именно с таких «дней»...

— Это Кафка! — взвизгнул Родин. — Франц Кафка!

— Кому Франц, кому Франтишек, а кому...

— Валентин!.. Валентин, у меня к вам просьба... — мягко сказал Травкин. — Маленькая просьба. У вас, как я знаю, составлен список каких-то фамилий и мероприятий. Так я вас прошу: вычеркните Кафку. И кафкианцев. В порядке исключения.

Список обнаружился в заднем брючном кармане. Воронцов извлек его и вычеркнул реабилитированную фамилию.

— Ну, а теперь ближе к делу... — Травкин остро глянул на помощников. — Сегодня — четверг, 8-е апреля. На 17-е объявим прогон, двухсуточный, до восьми утра 19-го. Но с приказом о прогоне повременим. Вам же надо позаботиться о том, чтобы площадка о прогоне все-таки узнала задолго до приказа... Более подробные указания будут даны позже.

23

Площадка жила, не ведая, что над нею занесен топор. Но тень от топора была замечена подсознанием, площадка словно прощалась сама с собой.

Давно вышедшие из моды красные палаческие рубашки замелькали повсюду. Из комнаты Шурочки Соколовой офицеры выходили на цыпочках, там в полудреме слушались реквиемы Моцарта. Разгул страстей у волейбольных сеток и баскетбольных корзин достиг такого накала, что судей поколачивали.

Опытные ракеты учебной батареи страдали обычным дефектом: твердый порох стартовых ускорителей не успевал сгорать, куски его валялись по всей траектории взлета, за кусками высылали солдат, поскольку порох считался сверхсекретным, солдаты набивали ими карманы, укладывали порох в опустошенные корпуса огнетушителей — и с темнотой самодельные ракеты взлетали над площадкой, создавая феерическую картину то ли салютов, то ли сигналов бедствия.

И — танго, танго дрожало над всей площадкой, вечная тоска о любви, набухающей скорым расставанием. Мелодии танго приманивали насекомых — тучи комарья висели над гостиницами, присматривались к коттеджу Вадима Алексеевича.

Травкин спросил у Родина, откуда эта мелодия угасания и увядания, не из Южной Америки ли, где сроки жизни всегда укорочены, где даже президенты меняются два раза в год, и неофициальный референт дал исчерпывающую справку.

— Считается, что танго завезено в Европу из Южной Америки накануне Первой мировой войны, полагают, что эпидемия танго как бы предвосхищала массовые смерти. Еще не было могил Вердена и Шампенуа, а парижанин и парижанка прощались на свободном клочке улицы, прильнув друг к другу под музыку, которая сейчас в ушах всей 35-й площадки. Возможно, это и так. Но правильнее дату рождения танго отнести к эпохе Термидора. Гильотину еще не увезли ржаветь в сарай, а уцелевшие аристократки вылезли из убежищ, на грязные платья они навешивали настоящие драгоценности, покупали на улицах возлюбленных и везли их на кладбище, к могилам женихов, и там при свечах танцевали дикий для той эпохи танец, не жеманный котильон с множеством участников, а обыкновеннейшие объятия на пространстве, равном могиле, и на могилах же зачинались дети, они впитали в себя весь ужас казней, в их генах были и мелодия, и странные телодвижения перед спариванием. Дети вырастали, дети колонизировали Вест-Индию, туда они и принесли воспоминание о любви на костях, там-то запелось и заплясалось танго. А потом начался обратный путь: танго пересекло Атлантический океан, как лосось — Тихий, когда он прет нереститься в ту речушку, где икринкою возник, где опрыскан был молокой... Все возвращается на круги своя. Неужели и вы, Вадим Алексеевич, задумали резню?

— Так уж и резню, — заулыбался снисходительно Травкин. — Прогон, обыкновеннейший прогон.

— А куда вы спрятали Воронцова? Усыпляете бдительность площадки?

— Плохо читаете приказы. С Воронцова никто не снимал обязанностей старшего инженера 5-го отдела. На 44-й площадке не ладится с «Курой».

— А ваш любимчик Каргин? У него что — все ладится с «Амурами»? Днюет и ночует на телефонной станции, обхаживает телефонных барышень. Догадываюсь: идет подготовка к государственному перевороту, захват почты и телеграфа. Мосты разводить будете?

— Ну и ну! — Травкин тихо посмеялся. — Степь да степь кругом... Какие ж тут мосты... Владимир Михайлович, вы мне навеваете сладкие сны семейных воспоминаний. Дед мой повел отца моего на баррикады Красной Пресни. Представляете, профессор университета выводит на тропу революции сына, гимназиста. Революционное, оказывается, у меня происхождение... Так у меня к вам просьба: удалить с площадки тех, кто в прогоне не участвует. Всего лишь. Удалить любыми средствами.

— Вадим Алексеевич, как о последней милости прошу: давайте поэтапно, незаметно, в глаза чтоб не бросалось. Людей жалко... Трудовое законодательство, наконец...

— И мне жалко... Но надо сжигать мосты, иного выхода нет.

Было воскресенье, 11 апреля.

24

Двухсуточный прогон — это сорок восемь часов беспрерывной работы всех систем станции — от антенн до магнитного барабана памяти, все блоки «Долины» должны быть в стеллажах, извлечение их допускалось на время, не превышающее пяти минут, для экстренного устранения дефектов, которые неизбежно выявятся прогоном.

С вечера 12 апреля по площадке стали циркулировать слухи о скором прогоне. Еще не было приказа о нем, а офицеров уже предупредили и проинструктировали, об инструктаже стало известно во всех гостиницах. До майских праздников — далеко, но на праздники москвичи обычно улетали в столицу, пользуясь любыми предлогами. Уже 13-го утром, чтоб не опоздать на спецрейс, сорок человек изъявили желание немедленно отбыть в столицу. «В связи с окончанием срока командировки, — читал Травкин, — прошу Вас разрешить мне вылететь в Москву для продления командировки...» Это — самое распространенное. «В связи с заболеванием...», «...для сдачи экзаменов в аспирантуру». Или: «...ввиду производственной необходимости...» Вариантов много, все они сводились к тому, что человеку надо обязательно попасть на спецрейс либо в этот вторник, либо в пятницу, либо в следующий вторник. В любом случае быть на прогоне эти товарищи не могли, и тяга в Москву объяснялась просто: выход из строя блока даже на меньшее, чем пять минут, время означал составление акта и протокола, под которыми — подписи, а они, подписи, признание ненадежности либо идеи, либо заводского исполнения идеи, вещественное доказательство многомесячного безделья и многолетнего тугодумия. Потеря эмиссии лампой — пустяк, сгоревшее сопротивление — еще больший пустяк, ибо прохождение всех импульсов дублировалось и контролировалось; воткнуть в панельку другую лампу вместо сгоревшей или перепаять сопротивление — дело двух минут, но подпись-то не заменишь, подпись уже не зачеркнешь, подпись — это ответственность, это пространные объяснения в письменном виде, это повод для снятия премий, это основа будущих выговоров, это — самое главное — необходимость и на следующем прогоне быть на 35-й площадке.

Сорок заявлений — это мало, в Москву просится мелочь — ведущие инженеры, руководители групп. Родин работал виртуозно: одновременно и ставил сети и разрезал их. Включил себя в полетный лист, что сразу открыло шлюзы новому потоку заявлений, но тут же грубовато и отнюдь не наедине сообщил начальнику 6-го отдела, что отсутствие его на прогоне отрицательно скажется на успешности этого мероприятия, — не задержится ли поэтому начальник 6-го отдела, не отложит ли срочные дела в Москве? В запальчивости начальник 6-го отдела порекомендовал инженеру Родину не совать нос в чужие дела; следующим шагом начальника 6-го отдела был звонок Зыкину, и директор НИИ грозной телефонограммой вызвал в Москву начальника отдела, что немало повеселило Травкина.

15 апреля поздно вечером объявили приказ Травкина о прогоне, ему сопутствовал приказ Артемьева о назначении представителей заказчика. Гостиницы гудели. Родина видели сразу и на 4-й площадке, и в клубе, и на танцверанде, и в машинном зале, и в столовой; всюду только и говорили, что о цистерне с вином в тупике Сары-Шагана, о кинофильме «Джордж из Динки-джаза», который будто бы будет крутиться на 4-й, о выдающемся клеве на озере. Абсолютно достоверными оказались известия о ремонте котлов в столовой, до конца месяца столовая закрывалась. В клубе неожиданно сломалась киноустановка, библиотекарша навесила замок на свое заведение, уехала за книгами. Благословенная погода помогала Родину, прогноз гнал к пляжу, звал на рыбалку и намекал на сарай у магазина рыбкоопторга.