Эндрю Уилсон - Любовь в отсутствие любви Страница 20

— Я ничего не разбивала. Как тебе не стыдно так говорить? — В ее голосе задрожали слезы, она отбросила не доглаженную рубашку. — Я тут стараюсь, выбиваюсь из сил после этих изматывающих выходных, глажу твои рубашки, будь они неладны, а ты говоришь всякие гадости.

— Тебя никто не просит их гладить. Тем более ты все равно за столько лет так и не научилась это делать.

— Боже, Саймон, замолчи… — Она расплакалась.

— Шкаф и так забит рубашками, которые гладила миссис Тербот. Ей за это, между прочим, платят деньги…

— Пойду принесу веник и совок, — произнесла Ричелдис деревянным голосом. Она прошла мимо, старательно избегая его взгляда.

Он стоял, чувствуя себя полным идиотом. Ему надо было на кого-то излить свой гнев, и жена для этого подходила как нельзя лучше. Это она виновата, что он сорвался, это она виновата, что он начал хамить. Услышав, что она возвращается, волоча пылесос по лестнице, он юркнул в туалет и заперся там, болезненно вздрагивая от каждого звука. Он понимал, что не прав, что напрасно так накинулся на Ричелдис, и от этого злился еще больше.

Видимо, крупные осколки и обломки уже были собраны, потому что неожиданно взревел пылесос.

— Что ты делаешь, мам?

— Убираю разбившееся стекло. Картина упала со стены, милый. Иди в постельку.

— А почему картина упала?

— Наверно, веревка, на которой она висела, перетерлась от старости.

— А почему ты плачешь, мамочка?

— Я не плачу, солнышко.

— Нет, плачешь.

— Маркус, марш спать.

Внезапная перемена тона вызвала бурю негодования. Ребенок разразился возмущенным ревом. Тут же строгие нотки в голосе Ричелдис сменились нежным воркованием.

— Ну, все-все, угомонись, мой хороший. Сейчас мамочка отведет тебя баиньки.

— А-а-а!

— Бедный мой малыш… ну все, успокойся. Мамочка тоже очень устала.

— А-а-а….

Истошные детские вопли впивались в уши подобно выстрелам. Пока Ричелдис утихомиривала сына, Саймон проскользнул вниз и плеснул себе виски. Плюхнувшись в кресло, он с жадностью схватился за стакан. Он не знал, ни который час, ни какой сегодня день. Голова гудела, как пустой котел. Ричелдис сама виновата во всем, сама! Она спровоцировала его на хамство! К ярости примешивалось мучительное чувство вины. Он не мог больше тут оставаться. Бежать! Куда угодно, хоть на край света, только бы не слышать воплей сынишки и ласкового голоса жены. Пока он пытался собраться с мыслями, Ричелдис вошла в комнату.

На ней был махровый халатик с капюшоном, в руках полотенце, которым она вытирала лицо. Тусклые, видимо, давно немытые волосы перехвачены резинкой. Вся она была какая-то неопрятная, жалкая. Подавив в себе угрызения совести, он обратил внимание на то, что она сильно подурнела за последнее время. Лицо потухшее, кожа серая, возле губ и глаз морщины. Не дай Бог ей сейчас попрекнуть его тем, что он пьет! Тогда он за себя не отвечает. Он сделал еще глоток виски и посмотрел на нее, надеясь, что она сейчас затеет ссору.

— Мы просто устали. Почему ты не ложишься?

Он не ответил.

Она подошла поближе и села на ручку кресла. Но стоило ей потянуться рукой к его лбу, как он дернулся.

— Оставь меня в покое!

— Саймон, какая муха тебя укусила?

Молчание.

— Я сделала что-то не так? Я никогда не видела тебя таким.

— Ты вообще никаким меня не видела, — огрызнулся он. — Ты никогда и не смотрела.

— ???

— Тебе обязательно надо все разжевывать? Неужели ты такая безмозглая?

Его грубость вызвала новый поток слез. Он почувствовал укол совести, но твердо решил не отступать от выбранной линии поведения. Алкоголь давал ему некую раскованность. Казалось, что они вдруг оказались вне пространства и времени — выхваченные в маленький золотистый островок с лампой и креслом. Он бы и рад был выговориться, но они так давно не разговаривали с женой по душам, что он даже не знал, с чего начинать. И не был уверен, что стоит это делать.

— Скажи мне, что с тобой, я никогда тебя таким не видела, — сквозь слезы пролепетала она.

— У меня такое впечатление, что мы живем в тюрьме.

— Что-о?

— Что мы живем в тюрьме. И нечего на меня так смотреть.

Ричелдис округлила в ужасе глаза. Слова о том, что их дом — тюрьма, казались ей кощунством.

— Что случилось?

— Да все случилось! И с каждым разом случается все хуже, потому как мы продолжаем делать вид, что у нас все хорошо.

Она уставилась на него, не веря своим ушам.

— Я знаю, ты любил эту картину, милый. Мы ее починим. Я завтра же отвезу ее в город.

— Ты все испортила, понимаешь, все! — Он встал и попытался сбросить ее руку, но это оказалось не так просто.

— Саймон, Саймон!

— Оставь меня, я хочу побыть один!

— Пожалуйста!

Захлебываясь рыданиями, она сползла на пол, обхватив его колени. Этого вынести он уже не мог. Хмель как рукой сняло.

— Иди спать.

— И… ты… — Он с трудом различал слова. — И ты иди тоже, пожалуйста… хороший мой…

— Да уж, сейчас самое время поспать, — отчужденно ответил он.

В спальню он так и не пошел. Хотел улечься в комнате для гостей, но там стойко держался неистребимый запах одеколона Жюля. Кончилось тем, что Саймон забрался под Эммино одеяло в детской. На полу валялись разбросанные вещи, альбомы с рисунками и фотографиями… На жестком и неуютном матрасе лежалось непривычно и немного неловко. Казалось, он совершает грех, ощущая под щекой подушку дочери. За стеной раздавались странные звуки. Похожие на сдавленные рыдания.

Глава 6

«Нуждаться», «сознаваться», «сомневаться»… — на последнем слове Моника запнулась. Она забыла, что означает слово «сомневаться»… Вообще-то, на сегодня она норму уже перевыполнила. Ей хватило получаса, чтобы усвоить, как будет по-русски решать, настаивать, верить, превращаться во что-то, ворчать и производить впечатление. Список вполне внушительный, чтобы не убиваться из-за какого-то дурацкого слова. Но «сомневаться»… Что же это означает? Вспомнила! Она торжествующе хлопнула в ладоши.

Сможет ли она когда-нибудь одолеть этот диковинный язык, в котором, насколько ей известно, для одного глагола «идти» было семьдесят пять вариантов. Иногда она возвращалась от Агафьи Михайловны, глотая слезы и переживая из-за своей бестолковости. Может, она уже не в том возрасте, когда можно браться за учебу? Испанский и английский дались ей с лету, грамматика примитивная, лексика запоминалась сама собой — сказывалось гуманитарное образование. А здесь каждое новое слово будто затягивало в мрачную, безмолвную пучину, от которой веяло холодом. Казалось бы, вот он стимул принять брошенный вызов. Ее самолюбию льстило, когда непокорный текст обретал ясность. Времени, правда, на это уходило много, ну так все равно делать нечего. Вот Моника и корпела над учебниками, иногда устало уставившись на застекленную дверь, выходящую в маленький садик.

Целыми днями она штудировала дебри «Капитанской дочки», то и дело роясь в словаре и аккуратно выписывая в тетрадку незнакомые слова, коих было множество.

Она отложила учебник грамматики. Лужайка перед домом заросла хилыми кустарниками, сквозь которые виднелась замерзшая жизнь — серебряная трава, покрытая мертвыми, скрученными листьями, похожими на рассыпанные сигареты. Чугунные скамейки причудливой формы у подножия старого платана…

Под пальцами зашуршала пачка конвертов, которые она использовала как закладки для книг.

С подругами Моника переписывалась постоянно. Правда, послания леди Мейсон приходили чаще и были куда пространней. Пухлые конверты чуть не лопались, свидетельствуя о ее неукротимой энергии.

«Ой, подружка, у меня такой Жюль!!! Это, конечно, явление временное, но мне сейчас так хорошо, так хорошо! Я будто сбросила десяток лет, что, согласись, всегда приятно. Как ты и просила, докладываю о своем житье-бытье.

На прошлой неделе возила его в Сэндиленд. Сказка! Жюль тут же подружился с детьми, я даже не ожидала, что он может быть таким душкой, а уж они в каком восторге были — слов нет. Мадж тоже приехала, я ее сто лет не видела. Жюль ее совершенно покорил. Мы чуть со смеху не умерли, когда они травили свои театральные истории. Жалко, что не догадались записать их на пленку. Представляешь, она знает самого Джона Гилгуда и обещала замолвить за Жюля словечко. Он так устает! Его теперешняя работа — сплошное расстройство. Жалко, что тебя не было с нами. С Ричелдис стало совершенно невозможно общаться, жуткая тощища (это Жюль переделал слово „тоска“ — мне нравится). Она, конечно, прекрасная мать, но не всем интересно слушать про уроки, экзамены, отметки, выдранные зубы и тому подобное. Не удивлюсь, если Даниэль останется в Канаде, когда его обучение закончится.

Ричелдис сказала, что Саймон опять собирается в какую-то командировку. Как тебе это нравится? Если что-нибудь узнаешь, свистни. Хотя, скорее всего, он поедет один, если, конечно, не успел завести себе новую пассию. Ричелдис сказала, что Рут уволена. Честно говоря, наша матрона меня иногда пугает. Она порой бывает такая правильная и занудная, что я не удивлюсь, если Фонтенбло — это только начало. Я его и не виню уже ни в чем. Видимо, все добродетели достались тебе и Ричелдис. Я вас обеих люблю и восхищаюсь вами. Но я ведь и Саймона люблю (спокойно, я его по-братски люблю, то есть по-сестрински). Впрочем, тебя этим не удивишь, если напрячь свой склероз, то выяснится, что все мы были от него немножко без ума. Помнишь, ты говорила, что он похож на Омара Шарифа в „Снегу“. И вообще мне кажется, что бедняжке Ричел не хватает огонька. Саймон явно скучает.