Михаил Садовский - Ощущение времени Страница 20

— У вас неприятности?

— Да. По-моему, — остывая погрустнел Миша… — мне, кажется, я… боюсь говорить…

— Не надо! Не надо! — вскрикнул Додик, — не говорите, прошу вас… знаешь, всё материализуется. Не говори. Особенно плохое… молчи… а руки… хочешь, дам тебе верный совет дилетанта?..

— Дилетанта?

— Да. Дилетанта!

— Если вы хорошо пишете, как говорила Вера, вы не можете быть в искусстве дилетантом… Вы же хотели дать мне совет из этой области?

Додик оторопел от этой мысли, которая никогда прежде не приходила ему в голову. Он молчал и соображал…

— Мне пора, — прервал его Миша.

— Погоди! Минуту! Один мой знакомый, лётчик, рассказывал мне, что когда лежал без движения после ранения, чтобы не потерять навык, летал в уме, так сказать… понимаешь? — Миша кивнул головой. — и когда он потом встал всё же… через… больше чем через полгода… его списали из авиации… война же шла… комиссовали… а он уговорил своего знакомого командира эскадрильи, друга своего, и тот разрешил ему подняться в воздух… на спарке, конечно, на учебном самолёте с двойным управлением… знаешь, никто на земле не поверил, что этот человек пилотировал… все думали, что инструктор… но инструктор побожился, что не притронулся к штурвалу, образно говоря… — Додик замолчал.

— И что? — наконец не выдержал Миша.

— Как что? Он воевал потом до конца. Выжил благодаря этому… выжил под пулями, в боях… наград нахватал… а так пропал бы… спился бы, или бы пулю себе в лоб пустил… он жизнь без самолёта не представлял и не хотел… как ты.

— Спасибо! — медленно выдавил Миша. — А теперь?

— Что теперь? А… — догадался Додик… — Теперь не летает… после войны год пролетал и всё… я тебя как-нибудь познакомлю… теперь он музыку пишет… хорошую… настоящую.

— Потрясающе! Я вам очень благодарен!

— Да брось ты!.. Я просто — Додик, понимаешь, и мне тоже нужен зал, полный народу… удачи тебе! Миша!

Чем ближе был день отъезда Милки, тем беспокойнее становилось Додику. Он переносился назад и снова, и снова проживал те дни и даже часы и минуты. Ему всё время казалось, что слова потрачены впустую, что он никак не может воссоздать не то чтобы то время, но сегодняшнее ощущение того времени. Милка диктовала своё, он часто не соглашался с ней, но всё это происходило с ними тогдашними, ещё детьми, сегодня. Он ничего не мог с ней поделать! Как только он пытался сказать что-либо от себя за неё — получалась фальшь. Он нервничал, рвал страницы, возвращался опять назад, прокручивал всё в возникающих непонятно каким образом картинках и прислушивался к тому, что там происходит. Записать за воображением не успевал, старался запомнить, но дальше третьей фразы оказывалась полная пустота — ощущение отвратительное… работа остановилась.

Но не только из-за этого нервничал Додик. Какая-то смутная мысль, трудно формулируемая, всё чаще толкала его просто физически под руку. Сбивала с ритма. Останавливала пальцы… пока однажды так просто ясно открылось, словно утренний свет из-за туч, отражённый первым ослепительным снегом после вчерашнего ненастья! Какое облегчение и необъятная радость!.. Удивительная радость, потому что открылось совсем простое и не радостное. Лёнька Дрейден, Вера, Миша… они стремились к тому же самому, что Милка двадцать лет назад!.. Почему?.. Он представил себя на месте этих людей… и он стремился вырваться из круга, в который его загнали! Ему было плохо — понятно, но он никогда не думал, что можно вообще избавиться от этой силы, гнетущей его, сгибающей, ломающей беспощадно… за что? Разве сильный тратит свои силы, чтобы подавить всех вокруг, перебить, перекалечить, чтобы все знали, что он сильный?! Чтобы боялись его?! Никогда! Отчего же всем достаётся от власти? Всем! И за что? За то, что она провозглашает сама! Свобода! За неё же боролась и борется власть и крушит тебя за то, что ты хочешь быть независимым и жить, как хочешь?! По крайней мере, говорить, что хочешь! Хоть думать! Нет… она боится дать людям свободу, потому что опять же боится, что эта свобода обернётся оружием против неё… следует своим же постулатам! Это же они агитировали народ, вооружённый для войны, повернуть винтовки против власти!

«Неужели я так глуп и малообразован, что должен был потратить столько лет, чтобы прийти к общеизвестному?!» Он был повержен. И неужели борьба бесполезна? Столько примеров приспособленчества и лизожопства! Этот «писатель», который ради бездарных детских повестушек отказался от национальности и так отвратительно потеет, боясь, что его разоблачат и кричит, что он русский… разве он один? За миску чечевицы!?.. Сильный не боится — напрягается и готов к защите. Слабый со страху кричит и крушит, чтобы все убедились в его могуществе!

Что ж это таким криком наполнена страна?! Сколько лет! Валили на Сталина. Восстановили ленинские нормы… какие нормы? Убивать попов? «Чем больше, тем лучше для дела пролетарской революции»! Судить поэтов за тунеядство? Генералов за правду о войне и мире? Кромсать евреев за сионизм и заговор!.. Душить за то, что родился в пятницу, а не во вторник?!

Подачками покупать лучших поэтов и писателей? Ой, лучших ли? Учить гениев, как писать музыку, травить медиков страхом, кормить липой обывателя и гонять за сосисками и маслом самолётами в Москву с Урала?!

Всё вдруг стало выстраиваться в одну линеечку, и только всё больше тяготило душу — даже не грандиозность открывшегося обвала… ему показалось, что он так бездарен и мелок в этом стонущем между жерновами мире, что вообще никому не нужен, что давно глух и слеп, или так и не прозрел с детства. «Тогда зачем я здесь и кому нужен? Лёнька мечтает вырваться на свободу и, если не обогатить мир, так открыть ему, что с помощью его АСУ действительно благополучное завтра значительно ближе… Вера мечтает рассказать людям, как огромен и прекрасен мир… даже страданий… Шопена, потому что там человек достигает таких высот духа, где страдание чище и благостнее радости. И она всем покажет, как прекрасен человек… тот парень, которого засудили в Питере, открыл бы своим соотечественникам ширь и глубь английских поэтов, а ему заткнули рот лопатой на семь лет. За что? И сможет ли он выбраться из ямы, в которую брошен и где нет света? А он со своей Милкой кому нужен? Новое „Детство“? Хватит Толстого — и одного и второго, и Михайловского, и Горького и Кассиля… и… а зачем они все пишут после Пушкина, Тютчева и Пастернака?.. Пишут в стол! „Жизнь и судьба“. Зачем же уж Борька Иванов, когда напьётся, клянёт власть, которая ему всё дала? И хочет дать ещё больше, а он не берёт! Не берёт и презирает её. Не берёт, потому что… почему?..»

Страх. Страх. Страх. Кто чего боится…

Ему привиделся лист. Большой, просвечивающийся каким-то бедным мерцанием позади его поверхности, лист со стержневыми изломанными жилами, утолщающимися чуть-чуть в местах, где от них ответвляются жилки. И те тоже прихотливо и густо тянулись, утолщаясь и давая ход ещё более мелким… они были бурые в тёмно-зелёном пласте и, казалось, пульсировали, питая этот пласт, и в каждом капиллярчике, до которого наконец утончалась стержневая жила, начинающаяся у черенка, пульсировал, повинуясь чьей-то воле, страх… непонятно было, к чему этот лист прикреплён, но он был необъятен, непробиваем, неколебим и неуязвим — ему не страшна никакая засуха, никакие ветра — этой питательной среды, страха, в мире столько, что он смело испаряет её и от этого только плотнеет и тучнеет. И свет всё труднее пробивается сквозь зелёную толщу. И всё незаметнее жилы. И всё могучей и бессмертней лист.

Додик чувствовал, что в воздухе стало меньше молекул. Он стал разреженным — воздух! Да. И не потому, что он взобрался высоко. Наоборот. Он засыпан. Придавлен. Беспомощен. И не знает, куда идти. Зачем вообще идти…

Он тащился по улице и бормотал:

С детьми играли мы в саду.Лепили мокрый снег.Вдруг у прохожих на видуВстал снежный человек.

Он выше и плотней меня,Солидный и с брюшком.Но я не прожил бы и дняС таким замёрзшим ртом…

«— Нет, всё равно я выйду на улицу и посмотрю на тебя, Милка! Потому что, может, больше никогда не увижу! Ты же уезжаешь так далеко и навсегда!

— Додик почему, так выходит, что всегда всё получается по-твоему? — она смотрела на меня через плечо. Вот сейчас повернёт голову и отведёт взгляд — и всё.

— Знаешь, почему… — я задумался… но мне нельзя было молчать, чтобы она подольше не уходила.

— Я тебя учу, учу! А потом получается всё по-твоему.

— Потому что…

— Додик! — она не могла остановиться и не говорить… — Потому что я, когда боюсь, сразу начинаю реветь, а ноги совсем не слушаются, и я даже убежать не могу… Помнишь, когда мы ходили в Овражки? Если бы не ты, Додик… мне так страшно было, и я только подумала: какая я дура!