Анатолий Андреев - Машина Страница 20

Они шли по улицам. Морозец пощипывал уши, пригревало солнце — у него хватало уже силы дать почувствовать свое тепло, но не хватало отогнать мороз. Они вдруг заметили и небо, синей стеной встающее прямо за башнями-девятиэтажками, и ветер, пахнущий талой водой и прелыми листьями, и оголтелое чириканье воробьев на голых пружинистых ветвях.

Фросину вдруг захотелось познакомить Алию с Шубиными, с Сергеем и его женой Ритой, и он тут же сказал Алии об этом. Блаженное состояние умиротворения еще не прошло, еще переживали и он, и Алия освобождение от неловкости, испытанной по милости Алькиных подружек, поэтому обоим мысль Фросина показалась великолепной. Ее наскоро обсудили и решили прямо сейчас сходить к Шубиным. Алия должна была подождать на улице, а Фросин («Только ты недолго, ладно?») — пригласить Сергея с Ритой к себе в гости. Сегодня же вечером — чего откладывать?

Ни Фросин, ни Алия не заметили, что ситуация смотрин повторяется. А может быть, они неосознанно стремились к ее повторению, но на ином уровне и с другим потенциальным исходом, как альтернативу давешнему неудачному знакомству.

17

Несмотря на помощь Фросина, Алия с уборкой справилась быстро. Остановившись — руки в худенькие бедра — посреди комнаты, она озабоченно огляделась и скомандовала:

— Стол сюда, на середину! Чувствовалось, что ей нравится командовать. Поддерживая воробьиным усилием плывущий по комнате стол, она деловито сообщила:

— Не люблю, когда гости придут, а не готово.

По холостяцкому Фросинскому положению и готовить-то было нечего, но Фросин спорить не стал. Изгнанный с поля боя, он расположился на тахте, с блаженно-растерянным видом поглядывая за происходящими, возникающими ежеминутно переменами. Их не много было числом, перемен. Фросин с удивлением отметил, что их, в общем-то, и нет — все в комнате, кроме стола, по-прежнему. Но и все по-другому. Он не вдумывался, почему вдруг те же вещи, стоящие в тех же местах, сплели баюкающую иллюзию новизны и уюта. Это ясно было и так — достаточно прикрыть глаза и вслушаться в легкие до головокружения шаги и сладкий, чуть слышный, как полузабытый аромат духов, шелест платья.

Алия громко хмыкнула. Фросин открыл глаза. Она вытаскивала из шифоньера чайные чашки. Фросин смущенно улыбнулся ей в спину. В улыбке крылся легкий вызов — конечно же, им там не место, ну и что? И ничего смешного...

Он не заметил, что Алия не спрашивает, где что лежит. Она не задумывалась — где. Она просто шла и брала вещь, сверхъестественным, свойственным лишь кошкам и женщинам, чутьем угадывая, какую дверцу надо открыть, чтобы безошибочно найти искомое.

А день уже кончался. Вступал в свои права воскресный вечер. Спокойный уют приглушенно утверждался в квартирах — и по соседству, и наверху, и в домах напротив. Фросин встал, прошел к окну, откинул занавеску, закурил, глядя в стекло. Дым уносило в форточку. Стекло было двуликим и услужливым. Оно могло показать что угодно, только знай, как в него смотреть. Если всмотреться вдаль, то видны разноцветные окна домов и ясно, что такое же разноцветье и здесь — справа, слева и внизу, только его можно рассмотреть лишь оттуда, из тех электрических теплых прямоугольников. Если же перевести взгляд, то, кроме своего силуэта и красной точки сигареты, светофорящей в глубине окна, можно увидеть худенькие прямые плечи и шевелящиеся под тонкой тканью платья лопатки — Алия перетирает чашки, и чувствуется, что руки ее действуют сами по себе; механически, а мысли разбрелись...

Рационалист Фросин видел все сразу. Это было противоестественно — не может быть здесь, в комнате, чужих, своим светом высветленных окон. Так же, как не может быть там, в пустой темноте ночного пространства, узкой спины с затаенно угадывающейся под шелком запретной тугой полоской лифчика.

От этой равнодушной раздвоенности тронутого морозом стекла Фросину стало нехорошо. Мохнато пробежало по спине недоброе предчувствие. Чтобы прогнать его, надо было немедленно что-то сделать, и Фросин повергнулся, помолчал, глядя в такую уже знакомую, худенькую впрямую спину, и грубовато, старательно избегая готовых прорваться сентиментальных интонаций, пошутил:

— Будет тебе стараться-то. Или ты это для меня? Так я тебя и без того замуж возьму, хоть бы ты и совсем ничего не умела по дому...

Тонкое пение фарфора под льняным полотенечным прикосновением оборвалось. Оно было чуть слышным, скорее воображаемым, но отсутствие его показалось оглушительным.

Это была нехорошая шутка. Глупая. Грубая. Она покоробила Алию. Причем здесь «замуж»? Нельзя так говорить, шутить так нельзя, ведь этим можно спугнуть то нежное и мягкое, что обволакивает их с Фросиным, несет и качает, влечет их друг к другу. Так можно все испортить.

Прошло три недели с тех пор, как Фросин чуть ли не силой привел себя к общежитию. Они пролетели незаметно. Каждый день был растянут в вечность. Дни, как и связывающие их ночи, скрепили Фросина с Алией неотвратимостью встречи и жадным стремлением видеть друг друга, быть рядом, вместе. Это было время узнавания друг в друге давно ожидаемого, радостного открытия мельчайших душевных движений, про которые заранее знаешь, какими они будут, и чувствуешь тихое удовлетворение, убеждаясь, что они именно таковы.

Эти три недели были полностью, счастливо заполнены. В них было все. И только одного в них не было — ни Алия, ни Фросин ни разу не заговорили о будущем. Его еще не было, будущего. Было нескончаемое, вечное, непрерывающееся настоящее. И первые же Фросинские слова о будущем, как робко произнесенное вслух заклинание, вызвали духа — будущее появилось здесь, опахнуло лица краем своего крыла. Все затихло, перестали стучать сердца и часы — время дрогнуло и остановилось, и помялось внезапно и отчетливо-резко, что настоящее имеет свой конец, границу, предел — там, где оно переходит в будущее. Оно, еще не сбывшееся, может оказаться лучше сегодняшнего, но все же оно будет другим, не тем, что есть сейчас, и в тревожном ожидании этого будущего прервалась связь времен. Прервалась и вновь возобновилась звонком у входной двери. Фросин пошел открывать. Время заспешило своим обычным ходом, двинулись в небе по своим орбитам планеты и прочие звезды, побежали вновь по проводам маленькие упругие электрончики, из прихожей послышались голоса. Алия отстранилась от стола, окинула его быстрым оценивающим взглядом, пересекла комнату и опустилась на тахту — не хозяйка, а тоже гостья.

Шубины вошли, внося с собой морозное оживление и доброжелательное любопытство. Сергей, знакомясь, двумя сухими горячими ладонями охватил утонувшую в них руку Алии. «Очень приятно!» — и стало видно, что действительно приятно. Было совсем не поздно, и вечер был весь впереди. Звуки Фросинской шутки про женитьбу давно рассеялись хаотическим движением молекул газов, составляющих воздух. След ее остался только в сознании, там, где ничего не теряется и рано или поздно возникает вновь.

Алия поначалу крепко смущалась — боялась попасть не в тон. Опасение показаться смешной, детская боязнь внимания к себе заставили ее замкнуться. В самом деле, о чем говорить? Не о лекциях же и зачетах рассказывать! Прошло какое-то время, прежде чем она убедилась, что умничать и измышлять солидные темы для разговора нет нужды. И это оказалось здорово — что не надо ничего придумывать и все время стараться не выпасть из придуманной себя. Это было как с Фросиным, когда каждый из них оставался таким, каков есть, и чувствовал, что другой это понимает и ценит. Алия невольно вспомнила девчонок и мальчишек своей группы — каждый что-то из себя изображал, пусть неосознанно, но это чувствовалось.

Умница Рита, заметив, что Алия не в своей тарелке, заговорщицки ей подмигнула, состроив легкую гримаску в сторону увлеченных разговором мужчин.

За день Алия устала и перенервничала. Ее охватило баюкающее усыпляющее тепло. Она отдалась его ласковому и ласкающему потоку, чуть со стороны наблюдая за происходящим. Рита покорила ее — и спокойной, взрослой красотой, и уверенно-хозяйским отношением к Сергею, которое оказалось открытием для Алии, и открытием счастливым — столько любви, тихой и властной, было в нем. Алия сейчас вся была  настроена на любовь, как радиоприемник на радиостанцию. Она разглядела любовь и позавидовала Рите с Сергеем, ощутив прилив радости оттого, что этот вечер у нее общий с ними и с Фросиным. Главное — с Фросиным. Радость внезапным комом подкатила к горлу, и она почувствовала неодолимое желание пожертвовать собой для Фросина, отдать, если нужно, всю кровь до последней капли, сделать все, все, все, чтобы ему было хорошо. Краешком сознания она понимала детскость своих мыслей и слегка покраснела. Но желание жертвовать собой — непонятно, как и в чем — не проходило.  Оно оказалось так велико,  что она согласна была как угодно долго ждать, ждать терпеливо и смиренно, ждать того момента, когда потребуется ее жертва...