Яан Кросс - Полет на месте Страница 20

«В легкой атлетике — сомневаюсь. Вийдинг и Суле дома могли бы показать высокие результаты. А в крупных соревнованиях у них нет большого опыта. И кроме того, они слишком нервные ребята».

Господин редактор взъерепенился: «По меньшей мере одна медаль! По меньшей мере одна бронза! Я готов с любым поспорить на шесть бутылок мартеля!»

Я сказал:

«Бутылка мартеля стоит пятнадцать крон. Если Эстония получит в легкой атлетике хоть одну бронзу, я покупаю вам шесть бутылок мартеля. Если не получит, вы дадите мне девяносто крон»".

Улло продолжал:

«Наши великие дела в тяжелой атлетике у нас у всех на памяти. В итоге шесть медалей, не так ли? Я, по правде, ожидал только одну. Я считал, что Лухаээр получит бронзовую медаль, что он и сделал. Но еще был Палусалу, а две золотые медали Троссмана во всей эстонской спортивной истории — самый приятный сюрприз, а там еще Нео, Степулов и Вяли, то есть серебро, серебро, бронза. Итого — в тяжелой атлетике — пятое место. А в легкой атлетике мы остались без медали. Вийдинг 15.23 и восьмое, Суле 63.26 и одиннадцатое место. Я выиграл в споре. Но девяносто крон мне не заплатили. Господин редактор купил на эту сумму шесть бутылок мартеля, и сотрудники три вечера подряд ходили на службу их пить. Объявили великодушно, что это мой мартель, и я приглашаюсь пить вместе с ними. Я им высказал, что по этому поводу думаю, и не пошел. Хотя наше издание в пылу олимпийских побед решили расширить в два раза, я стал искать новую работу».

15

В моем вопроснике обозначено, что я спросил Улло, как развивались его отношения с Рутой, ведь их посещение Раннамыйзы запомнилось всем нам, а особенно мне.

По запискам вижу, что Улло в своих ответах либо рассказывал о всяких житейских мелочах, либо о существенном, но обходил мои вопросы.

Осенью 1936 года они переехали из Нымме обратно в Таллинн. Что также означало уход матери из садоводства господина Кнопфа. Почему его мать ушла, мои заметки умалчивают. Впрочем, не совсем. Там, среди слов–сокращений, можно найти имя господина Кнопфа и далее символ: маленький кружок, из которого выходит стрела в северо–восточном направлении. Этот символ указывает на господина Кнопфа как на особь мужского пола. И мне вспоминается, что Улло дал понять: господин Кнопф предпринимал попытки сблизиться с его матерью.

В те годы я несколько раз заходил в садоводство к Улло и помню, что его маме было, наверное, тогда под пятьдесят лет. С грустным лицом, но статная, с моложавым habitus, кстати, весьма похожая на римлянку с одноименного портрета Арнольда Калмуса, учителя рисования в гимназии Викмана. Когда–то на вопрос Улло мама ответила:

«Новый муж? Теоретически это вполне возможно. Я не принимала решения ради твоего отца обречь себя на одиночество, но практически я этого нового мужа, очевидно, не встречу. Потому что он должен быть почти идеальным».

Господин Кнопф, во всяком случае, таковым не являлся. Этот низкорослый, с размеренными движениями, с глазами–кнопками, глубоко спрятанными под бровями, и плешивой головой мужчина наверняка был порядочным человеком. Но в рыцари, которым хоть в какой–то мере соответствовать должны мужья даже не очень молодых женщин, и тем больше соответствовать, чем меньше жизнь успела снизить их требовательность, господин Кнопф, по всей вероятности, не годился. Хотя уход из садоводства означал для мамы очередной прыжок в воду в незнакомом месте, она все же сорвалась оттуда. Почему вдруг Паэранды перебрались из дешевого Нымме в дорогой Таллинн, этого Улло мне не смог объяснить. Однако они туда переехали. Я когда–то писал, что если разделять города по принципу трава–кусты–деревья (причем непременным признаком последних должны быть стволы), то Таллинн принадлежит к городам–деревьям. Старый город плюс Вышгород — его окаменевший и очень выразительный ствол. А если по тому же принципу делить городских жителей на птиц, живущих в травяных кочках, кустах, в кронах деревьев и в стволах, то Паэранды, мать и сын, относятся к птицам, гнездящимся в дуплах стволов.

Они переехали сначала на Вышгород, в сад Датского короля, в какой именно дом, к сожалению, я в свое время не выяснил. Во всяком случае, жили на втором этаже и — nota bene — в доме с привидениями. Желающий напасть на их след может поискать его в списках домов с привидениями. Вспоминая это, Улло посмеивался: «Кажется, говорили, что привидением нашего дома должна была быть молодая замужняя женщина в пурпурном платье с лицом камеи. Я ее, во всяком случае, не встречал. Но и жили мы там короткое время».

По неизвестным, но угадываемым причинам они сменили, прежде чем осесть на одном месте, три квартиры. Должно быть, в поисках более дешевой. Ибо его мать оставалась пока без работы и единственным доходом была зарплата Улло в редакции «Спортивного лексикона». А повышения зарплаты в размере пятидесяти пяти крон после достопамятного спора не предвиделось. Его терпели, потому что господам Кару и Лаудсеппу он был полезен. Но Улло затылком ощущал: как только они найдут замену, тут же погонят его в три шеи.

Из дома с привидениями в саду Датского короля они, как это свойственно дупляным птицам, переехали на несколько месяцев в еще более странное место: в Девичью башню, которая была приспособлена под жилье еще в прошлом веке. У них там была комната с плитняковым полом, с окнами в стенах полутораметровой толщины и, конечно же, люфт–клозетом из плитняка с очковым стульчаком. Улло объяснил:

«С эдаким средневековым стульчаком, на котором строго научный микроанализ, наверное, обнаружил бы следы задницы начальника башни Хинрика Паренбека 1373 года, — Зобель упоминает этого господина в своей последней книге».

Нужно было таскать наверх дрова из подвала и носить воду из колодца по узеньким высоченным ступеням каменной лестницы — для мамы это оказалось непомерно трудным, она решила съехать оттуда, как только отыщется мало–мальски подходящее место. Несмотря на то что Улло, разумеется, приносил наверх дрова и воду перед уходом на работу.

Улло рассказал: «И тут маме однажды повстречался — уж не знаю, к счастью или к несчастью — наш прежний квартирохозяин, мой бывший преподаватель немецкого языка в Викмановской гимназии, старый господин Веселер. Он спросил у мамы, где живем да как поживаем. Мама ответила, что так, дескать, и так. Я не думаю, чтобы особенно жаловалась, этого она себе не позволяла даже с более близкими людьми. Хотя время у нас было и впрямь не из легких. На все про все те же мои пятьдесят пять крон. Плюс десять–пятнадцать крон, которые я получал, натаскивая какого–нибудь викмановского отстающего. И Веселер, видимо, понял, что мы снова на мели. Узнав со слов матери, где мы живем и что квартира нам не подходит, дорогая к тому же — мы платили за нее двадцать крон в месяц, господин Веселер предложил маме квартиру в своем втором доме на улице Айда. Туда мы, значит, и переехали. Квартира рядом с прачечной и катальной клетью, в полуподвале дома четырнадцатого века, где мама попробовала открыть прачечную, ну да ты ведь заходил к нам несколько раз».

Я вспомнил: «Как же, заходил. Когда учился в последнем классе у Викмана. Но послушай, я у тебя про Руту спросил. Как развивалась ваша идиллия, я этого толком не знаю?»

«Ах да», — буркнул Улло. Кстати, я не верю, что он забыл мой вопрос и теперь снова припомнил. Скорее, сделал попытку уклониться от темы. Но когда убедился, что я к ней так или иначе вернусь, отказался от этой попытки.

«Руте я многим обязан. Я рассказывал тебе о временах, когда считал, что девчонки насмехаются надо мной. Например, в ныммеском поезде. Или когда меня обжигали случайные прикосновения. Близкие отношения с Рутой избавили меня от таких напастей полностью и мгновенно. Хотя эти отношения не возникли сразу. Пожалуй, полгода я с ней встречался просто так. Причем сказать «просто так» было бы неточно. Я навещал ее дома раза два в неделю. Ее родители и брат отнюдь не всегда бывали дома, чтобы наблюдать за нашим поведением. Отец, собиратель марок, между прочим, с которым у меня ergo никогда не было недостатка в темах для разговора. Мать, смуглая говорунья, несколько нервная, но тоже ничего. И брат лет тринадцати не был источником особой угрозы. Так — почти полгода. При этом Рута не раз сидела голая у меня на коленях до того, как мы с ней вступили в связь».

Я поинтересовался: «А твои отношения с Лией?»

Улло задумался на мгновение: «Ну, от нее Рута не избавила меня нисколько. Вообще я должен сказать, что моя связь с ней, мне кажется, не повлияла на мое отношение к Лии ни в какой степени. Теперь я бы сказал (1986‑й, не правда ли), что был по–прежнему влюблен в Лию самым глупым образом. Тогда я внушил себе — и сам в это поверил, — что то была просто занятная игра. Навещать обеих. Ходить с Лией в театр и с Рутой — в кино.

Целовать Лии пальчики и забираться к Руте в постель. Первая — дух, вторая — плоть. Но не стопроцентно, между прочим. Потому что стихи я посвящал обеим. Лии их не показывал. Кажется, только одно–единственное. Руте — да. Лии — нет. Знал, что Лия, в сущности, ими не интересуется. Не понимает. При том, что Рута тоже их не вполне понимала, но улавливала — из воздуха — лучше, чем Лия. Да–да, я помню, как каждая из них читала. Рута, например, на пляже в Пирита, лежа на солнышке после купания, с волос на листки с моими стихами летели брызги. Я придерживал за уголок, чтобы ветер не разметал по прибрежному песку. И Лия — то одно–единственное, которое я ей дал почитать: на веранде у себя дома, в зеленом послеобеденном платье. Взяла стихотворение, улыбнулась, села в плетеное кресло, начала было читать, потом пересела на плетеный диван, долгое время устраивалась, встала, принесла низкую скамеечку, положила ноги на скамейку — удивительно красивые ноги в эффектных лиловых сандалиях — и устраивалась так долго, пока Армин не позвал ее помогать маме накрывать стол для чая, стихи так и остались лежать непрочитанными…