Амин Маалуф - Врата Леванта Страница 20

Я даже не мог написать ей, она еще не знала, где будет жить в Палестине и надолго ли там задержится. Наверное, с ней можно было как-то связаться по почте, но мы не удосужились обсудить даже такую возможность. Пока мы были вместе, мы говорили о чем угодно — главным образом, о ее дядюшке, — как если бы собирались прогуливаться бок о бок до конца времен. Потом мы расстались за несколько секунд, чтобы не делать прощание слишком тяжким.

Чем больше я об этом думал, тем в большую ярость приходил. Одновременно прилагая все усилия, чтобы никто ничего не заметил…

Внезапно, посреди фразы, я поднялся с места. Извинился второпях перед моим случайным собеседником, затем перед отцом. И вышел — почти бегом. Прыгнул в машину.

— Гостиница «Пальмира», рядом с портом!

В пути, машинально отвечая на реплики словоохотливого шофера, я пытался мысленно подготовиться к тому, что скажу Кларе в оправдание этого непредвиденного визита. И в гостинице, ожидая у лестницы, пока шофер постучится к ней в дверь с просьбой спуститься вниз, я все еще обдумывал свою фразу, мне не хотелось выглядеть дураком в ее глазах.

Когда она, слегка встревоженная, появилась, я не нашел ничего лучшего, как выпалить:

— Забыл попросить у тебя обещание писать мне!

Должен признать, что прозвучало это по-дурацки. Но все к лучшему: чем большим ты выглядишь дураком, тем трогательнее твое поведение в подобных обстоятельствах.

Клара выслушала меня, сдвинув брови и покачивая головой, будто я сообщил ей нечто очень важное. Потом она посмотрела направо, налево. Никто нас не видел. И тогда она поцеловала меня в губы — так стремительно, словно птичка клюнула.

Когда я пришел в себя от изумления, она уже бежала вверх по лестнице. Я тут же ушел.

Боже, каким синим было небо в тот день!

Она написала мне через два месяца. Послание из семи или восьми страниц, которое меня, однако, несколько разочаровало. Нет, не в полном смысле слова разочаровало, но, скажем так, не совсем удовлетворило. Причину я знаю. Она делала вид, будто того поцелуя не было и в помине. И самое худшее: во время нашей прогулки в саду мы незаметно перешли на «ты», а в этом письме она обращалась ко мне на «вы» — «Sie sind» вместо «du bist». Шаг назад…

Да, она писала мне по-немецки. С первой нашей встречи в Лионе мы взяли за обыкновение общаться на французском, на котором она изъяснялась правильно, хотя ошибки иногда допускала. Но на письме ей было легче иметь дело с языком Гёте, а не Шатобриана…

Она обращалась ко мне «вы», как если бы сожалела о том поцелуе… И в письме ее не было ничего личного — во всяком случае, ничего о нас обоих. Она вновь рассказывала мне о своем дяде, о трудностях, связанных с поисками подходящего для него жилья. Неужели он надеялся найти равноценную замену своего дома в Граце? Но ему предлагали только квартиру на первом этаже в возведенном наспех здании — две спальни, гостиная и одновременно столовая, ванная комната, которую нужно делить с двумя другими семьями. И в том квартале Хайфы, где напряжение между арабами и евреями постоянно нарастало: ни одного дня без стычек или перестрелок. Клара была не готова к подобному всплеску насилия, в письме она несколько раз упоминала о «трагическом недоразумении», которое необходимо разрешить.

Она не допускала и мысли о том, что сразу же после разгрома нацизма два самых ненавистных Гитлеру народа могут подняться друг на друга, не гнушаясь убийствами, причем и евреи, и арабы были свято убеждены, что правда на их стороне и именно они стали единственной жертвой несправедливости. Евреи — потому что совсем недавно пережили худшее, что только может случиться с народом, оказавшись на грани полного уничтожения, и преисполнились решимости сделать все, чтобы подобное никогда не повторилось; арабы — потому что возмещение за причиненное зло осуществлялось в некотором роде за их счет, хотя они никоим образом не были причастны к злодейству, свершившемуся в Европе.

В своем письме Клара приводила эти доводы в спокойном тоне и даже без малейшего предубеждения — а ведь основанная на взаимных обидах ненависть евреев и арабов друг к другу уже достигла высшей точки кипения. Она предпочитала действовать. Она сопротивлялась, как во время войны. Но на сей раз она сопротивлялась войне.

В сущности, говоря о некотором своем разочаровании в связи с этим письмом, я хотел сказать, что ожидал письма любовного — или, по крайней мере, такого, где нашли бы отклик наши едва зародившиеся близкие отношения. Вместо этого я держал в руках послание «боевой подруги».

Судя по всему, Клара была глубоко потрясена разворачивающимся вокруг нее конфликтом и одновременно полна решимости биться изо всех сил, чтобы «преодолеть его». Она сообщала мне — с некоторой даже торжественностью, — что стала активистом «Комитета ОАЕРП», название которого было составлено из начальных букв «Объединения арабских и еврейских рабочих Палестины». Она подробно рассказывала мне о целях этой группы, исполненной, естественно, самых добрых намерений. И, невзирая на свою малую численность — а это всегда была лишь доблестная горстка, — они надеялись повернуть ход Истории.

Смотрел ли я на это скептически? Не настолько, как можно понять из моих нынешних слов. После тридцати лет конфликта у нас вызывает улыбку сама мысль о том, что когда-то могла существовать такая славная организация, как «Комитет ОАЕРП». У некоторых это улыбка насмешливая; у меня же — скорее умиленная. А в те времена я реагировал иначе. Если попытаться воссоздать мое тогдашнее умонастроение, что всегда является делом нелегким, то я должен был горячо приветствовать планы Клары и ее товарищей. Потому что они соответствовали моим идеалам. Не только потому, что это исходило от нее.

Как показывает само название, комитет этот был безусловно левым. Что вы хотите, в те времена люди, желавшие бороться с расовой ненавистью, не умели выразить это иначе, как с помощью лозунга: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Слишком далеко это нас не завело, но воспринималось как единственный способ сказать: «Не убивайте друг друга!»

Но давайте лучше вернемся к Кларе и ее письму. Я ответил сразу же. Либо в тот день, либо на следующий. На французском. Я стал называть ее на «ты» с первых же строк в надежде, что она поймет и ответит мне тем же. Но больше никаких намеков на близость. Я предпочел последовать ее примеру, рассказывая ей, в свою очередь, о том, чем занимался все эти недели. То есть, главным образом, о лекциях, в ходе которых повествовал о «своей войне».

Я об этом еще не говорил, но тогда эти лекции были основным, если не единственным, моим занятием, и благодаря им обо мне узнала вся страна.

Началось это случайно и отчасти в силу недоразумения. Недалеко от нашего дома располагалась спортивная и культурная ассоциация, чьи руководители, хорошо знавшие моего отца, решили устроить празднество в честь «доблестных участников Сопротивления», каковым я и считался. Они сняли зал и взяли на себя все прочие расходы. За неделю до назначенной даты умерла моя бабушка. Разумеется, ни о каком празднестве и речи быть не могло. Музыку и танцы отменили. Но мероприятие все же провели, предложив мне просто и без затей рассказать о «своей войне», вспомнить какие-то забавные эпизоды и ответить на вопросы. Этому траур никак не мог быть препятствием.

На площадке, изначально предназначенной для танцев, поставили рядами стулья. А для меня — маленький столик и стакан воды.

Я ничего заранее не готовил. Начал прямо с того, что пришло мне на память, — без всякого пафоса, доверительным тоном. Люди, привыкшие к тому, что выступающий должен произносить речь, сидели тихо. Я чувствовал по их молчанию, по их дыханию, по их вздохам, по прорывавшимся иногда удивленным или одобрительным возгласам, что между мной и этой толпой возникла какая-то особая связь. В тот вечер я получил еще три приглашения рассказывать, затем, в следующие недели, двадцать, тридцать, шестьдесят — во все кварталы столицы, в другие города Побережья, в некоторые деревни Горы. Повсюду люди с напряженным вниманием слушали меня в течение двух-трех часов. И я находил в этом неведомую мне прежде радость. Они были зачарованы, а я ошеломлен тем, что сумел зачаровать их. Своего времени я никогда не жалел.

Что же касается отца с его давними мечтами на мой счет, можно и не говорить, какими глазами смотрел он на меня во время этих встреч. Новым было лишь то, что сам я начинал немного верить в свое предназначение «вождя», увлекающего за собой людей. Этот новый опыт, почти совпавший с моими приключениями во Франции, подталкивал к мысли — пришедшей впервые и по-прежнему не слишком мне приятной, — что отец, как и Нубар, не слишком ошибался в своих предчувствиях относительно меня. Быть может, судьба действительно остановила свой выбор на мне. Быть может, говорю я, поскольку мысль эта овладевала мною не без сопротивления — готов повторять это снова и снова.