Лилия Курпатова-Ким - Библия-Миллениум. Книга 2 Страница 20

— Люби меня… ты же принадлежала отцу… Ты теперь моя…

Ависага больно царапает его щеку. Возбуждение Соломона сменяется яростью.

— Стерва! Сука! — он отпускает ее на секунду. Она вырывается, отчего удар приходится по ее плечу, вместо лица. Женщина убегает от него.

— Дура! — кричит он ей вслед.

Оставшись один, Соломон некоторое время тяжело дышит, глядя в лицо отца. Он чувствует себя уязвленным. Грубо, с нетерпением он попытался разорвать цепь, на которой висит медальон. Она не поддается. Соломон пытался открыть крышку, она нагрелась от его рук, стала влажной, скользила, сопротивлялась. Соломон был взбешен. Он даже не услышал гулких твердых шагов в пустом коридоре, эхо от которых разносилось по всему дому.

— Соломон! — заставил его повернуться металлический голос матери. — Что ты делаешь?

— Ты меня напугала! — раздраженно бросил он матери и тут же смущенно спрятал свой гнев. — Так, ничего… — убирая руки за спину, Соломон отошел от гроба.

Вирсавия поправила смятую одежду на груди Давида. Взяв в руку еще горячий медальон, усмехнулась.

— Мне тоже всегда хотелось знать, что здесь, — она поддела крышку ногтем, и та плавно открылась.

Соломон непроизвольно подался вперед, глядя через плечо матери.

Медальон был пуст. Несколько белых хлопьев, похожих на засохший клей, высыпались из него на грудь Давида.

— Что это? — тревожно-удивленно спросил Соломон у матери.

Вирсавия молчала, скользя кончиками пальцев по невесомым белым частичкам. Затем решительно сдула их с груди мужа.

— Что это, мама? — положил руки на ее плечи сын.

— Сперма Ионафана и твоего отца, завет между ними, — резко ответила мать и вышла.

Белые микроскопические крошки остались внутри гроба, теперь их было не видно, но они окружали Давида, одна из них оказалась на тонких, плотно сжатых сине-фиолетовых губах.

Ионафан…

Это имя его мать ненавидит всю жизнь, больше, чем Ависагу, больше, чем всех остальных жен Давида. Он тоже ненавидит это имя, но по-особенному — безмерно завидуя Ионафану, умершему молодым, любимому его отцом до последнего дня жизни более живых!

Печальная романтическая легенда, обросшая многими подробностями, услышанная им еще в детстве и жадно дополняемая беспрестанными расспросами тех, кто мог знать, видеть, слышать…

Соломон представлял себе Ионафана совсем юным, похожим на себя…

— Папа, расскажи мне об Ионафане, — попросил он однажды отца, сидя у него на коленях.

— Зачем тебе?

— Чтобы я мог быть на него похожим, и ты меня бы меня полюбил так же сильно.

Давид вздрогнул, на секунду Соломону показалось, что в глазах его мелькнула боль. Отец снял его с колен.

— Иди к матери, Соломон.

Длинной вереницей тянутся высказывающие соболезнования. Их речи сливаются в монотонное жужжание. Слишком много цветов даже для этого зала. А люди все идут и идут. Вирсавия сидит прямо, глядя в одну точку, изредка поднимает невидящие глаза на тех, кто к ней обращается. Все склоняются перед Соломоном — наследником Давида, клянутся в верности и преданности, говорят, что ждут продолжения славных деяний…

Соломон кивает головой. Зал залит полуденным солнцем. Золотые пылинки танцуют в его лучах.

«Как огромен гроб отца моего!» — проносится в голове Соломона.

Огромен. Огромен. Огромен. Отец огромен. Эта мысль повторяется, как эхо. «Власть отца твоего огромна», «величие Давида огромно», «душа его огромна», «огромная жизнь» — вторят нараспев голоса. Соломон зажал уши руками, чтобы не слышать этих голосов.

«Как огромен его гроб!» — стучит в висках.

Слезы подкатываются к горлу. Он почувствовал себя маленькой белой частичкой, потерянной где-то в складках одежды Давида. И внезапно… пришло успокоение. Покой. Скрыться! Спрятаться в объятьях титанического отца!

Острый локоть матери толкает его в ребро. Он слышит ее властный шепот в ухе.

— Веди себя как подобает мужчине!

Он смотрит на ее точеный каменный профиль, кроваво-красные поджатые губы. Мать бесстрастна.

Всхлипывания и рыдания вносят диссонанс в мрачную торжественность прощания. Это Ависага плачет, припав к помосту, на котором стоит гроб.

— Уберите ее! — вскипает Вирсавия. — Какой стыд!

Двое мужчин почти выносят девушку из зала.

— Она горюет, — говорит Соломон, не глядя на мать.

— Как она посмела явиться?! — не успокаивается Вирсавия.

— Она любила отца…

Вирсавия разворачивает к себе сына. Если бы не гости, он получил бы пощечину.

— Никогда не смей забывать, что все получил благодаря мне. Я тебя родила. Отстояла твои права. У тебя много братьев, Соломон. Не забывай об этом. Твой отец всю жизнь был так любвеобилен, что наследники сейчас посыплются, как…

— Прости, мама.

Соломон взял ее за руку. Рука матери — холодная, твердая, с острыми безупречными ногтями. Рука отца была совсем другой — большой, мягкой, теплой…

— Моя жизнь — война! Ты никогда не думал о том, кем бы был, не старайся я обеспечить твое будущее? И как ты платишь мне? Твой отец был развратен, но велик! Никто не мог противиться его власти. Он получал желаемое любой ценой! Не считаясь ни с кем! А ты? Отдаешь девке, которая обслужила бы тебя и так, дом, депозит на такую сумму, что можно жить до конца жизни, не работая! Все, чем ты владеешь, — это моя кровь, мои страдания, моя борьба! Ахиноама, Авигея, Маааха, Аггифа, Авитала, Эгла, Рицпа! Это только законные жены твоего отца! Что он им дал? Ничего. Они приходили и уходили, и он не заботился о них более. Все досталось тебе! Я боролась всю жизнь! Эти стервы были отнюдь не так глупы! Соломон… — Вирсавия обхватила голову сына костлявыми, морщинистыми руками. — Неужели ты допустишь, чтобы женщина, всю свою жизнь посвятившая тебе, тебе одному, сожалела? Я прошу тебя, будь разумнее… Неужели тебе меня не жаль…

— Прости, мама… — Соломон опустился на колени перед матерью, обхватив ее руками. Твердое, неженское тело Вирсавии отчетливо ощущалось под одеждой.

— Объясни мне, объясни мне, что, что вы находите в этой… дуре? — Вирсавия тяжело опустилась в кресло.

Соломон молчал.

— Ну скажи мне. Почему? Почему сначала твой отец на старости лет… Потом ты… Я не понимаю! — Вирсавия приподнимала брови, глядя в окно, и трясла морщинистым лицом. Морщин у нее было мало, но все очень глубокие. Три морщины между бровями, две симметричные вокруг носа, плавно переходившие в линии вокруг рта. Тонкие красные губы матери с годами проваливались все больше и больше, и теперь только тоненькая багрово-красная линия обозначала ее рот.

— Она любит… — беззвучно пошевелил губами Соломон.

— Что? — Вирсавия услышала, услышала каким-то внутренним слухом. — Она любит?! Да она же шлюха! ОНА ЛЮБИТ ВСЯКОГО, КТО ПЛАТИТ! Шлюха! Правда, чертовски дорогая! Не много ли с одной семьи для нее?! — Вирсавия вся кипела. — Если каждый раз ее раздвинутые ноги будут обходиться мне… нам… в такую сумму! Соломон, я запрещаю! Ты слышишь?! Я запрещаю тебе ходить к этой женщине!! — Вирсавия гневно топнула ногой.

— Мама… Я… — «больше не буду» уже было сорвалось с его губ, но в этот момент Соломон увидел себя в зеркале, висящем напротив, высокого, ссутулившегося, втянувшего голову в плечи, разве это сын Давида? — Мама! Мне кажется, это уже несколько неуместно с твоей стороны — указывать мне, с кем я могу спать, а с кем нет! — Соломон повернулся на каблуках и вышел с царственно расправленными плечами.

Прошлую ночь он был у Ависаги. Она была в том же уродливом черном наряде, который ей совершенно не шел. Малюсенькая темная комнатка с окнами во двор-колодец, общая кухня, белье, тараканы… У нее нет своих средств… Давид взял ее к себе совсем юной, минуло пять лет… что она теперь будет делать?..

— Люби меня, Ависага, — хриплым, задыхающимся голосом просил он. Не дожидаясь ответа, стягивая с нее черные тряпки, припадая губами к открывающимся участкам восхитительного тела. Длинные стройные ноги с отчетливо проступающими мускулами, плоский живот с тоненькой струйкой черных волосков, идущей от пупка к… Соломон прижал ее всем телом к полу, ощутив давление ее ребер, выступающих вперед. Ее руки были откинуты назад, маленькая грудь казалась совсем плоской. Соломон ласкал языком эти твердые небольшие сосочки.

— Ависага… — Соломон ощутил приятное томление, которое поднималось все выше и выше, заволакивая его глаза.

Внезапно она резко дернулась из-под него, сбросила на пол и села на кровать.

— Что? — туман еще не рассеялся перед глазами Соломона.

— Я тебе не игрушка! — Ависага отвернулась от него. — Думаешь, я тоже твое наследство? Я любила твоего отца! Я хотела быть с ним! Уходи! Сейчас. Немедленно!