Вероника Тутенко - Берлинский этап Страница 20

В лагере умирали каждый день, даже те, кого, казалось бы, Костлявая должна была обойти стороной. Тела привозили на открытой платформе по узкоколейке. Рельсы огибали огромную, как разверзшаяся гигантская пасть, яму, и уходили в тайгу. Ненасытная, она каждый день проглатывала новые и новые трупы, и всё ей было мало.

Каждый день по дороге на работу заключённые проходили мимо этой прорвы, и каждый понимал, что угодить в неё легко.

На строительство узкоколейки время от времени снимали с лесоповала человек по пятнадцать. В их число однажды попала и Нина.

Конвойный расслабляться не давал, а июльское солнце щедро припекало спины, заставляя обливаться потом.

— Пошли, пошли, дружнее, не останавливаемся, — поторапливал заключённых, толкавших платформу с новой партией рельсов по узкоколейке.

Двигать громадину стоило больших трудов, но вдруг она заскользила сама собой. Рельсы пошли по наклонной вниз.

— Держите, держите, суки! — захрипел конвоир.

Десятки рук крепче вцепились в железную махину, но она, подвластная одной лишь гравитации, ехала всё быстрее и быстрее, так и норовила выскользнуть и, вдруг, дойдя до конца проложенных рельсов, завалилась на левый бок.

— Чтоб её!.. — сплюнул конвоир и ринулся вытаскивать из-под платформы и рельсов людей.

Нина оказалась лежащей на земле по правую сторону и, едва придя в себя от шока, вместе с другими уцелевшими уже поднимала платформу.

Назад её толкали вместе с конвоиром. Место рельсов занимали теперь пять тел заключённых, рядом с ними лежали мужчина и женщина с поломанными ногами, которые не могли идти сами.

… Северные ночи стали прозрачными, белыми, как наряд невесты. Созданные для того, чтобы подольше не расставаться с любимыми, Нине они принесли лишь бессонницу. В эти часы она часто сидела подолгу одна на четырёх деревянных порожках у входа в барак напротив общей кухни — так называли две буржуйки под навесом и рядом вязанку дров, чтобы те немногие счастливцы, кому пришла посылка с крупой, и удалось утаить её от блатных, могли сварить здесь кашу.

Еда была на зоне культом, главной, а подчас, казалось, и единственной ценностью. И важно было не сойти с ума, остаться собой, когда рядом звереют от голода.

Жалкие лица с глазами загнанных зверей, молящими о еде и пощаде.

Такой взгляд был у литовца. Литовец — было и прозвище, и национальность. Говорил светлоглазый блондин с заметным акцентом.

Как истинный прибалт, он обычно был настолько степенен и медлителен, что Нина даже заулыбалась, когда он быстро — быстро, озираясь, вынырнул из-за угла, развёл за бараком костёр и водрузил над огнём котелок. Вскоре над котелком потянулась к холодному северному небу струйка ароматного дыма.

На Нину литовец не обращал никакого внимания. Может быть, видел и раньше её одиноко сидящей у барака.

Девушка не представляла особой угрозы. В её глазах не было алчного до пищи огонька, хотя кто не голоден на зоне? Опасаться надо всех…

На лице литовца расцвело мечтательное выражение, когда он помешивал ложкой жидкую перловую кашу. Крупинка крупинку догоняет — говорят о такой. Литовец с осторожным достоинством снял котёл с огня и хотел уже погрузить в него ложку, в предвкушении даже закатил глаза, так что даже не заметил: теперь за каждым его движением следила не только Нина.

Откуда появился доходяга, не заметила и Нина. Он подобрался незаметно, как тень, и теперь тенью же повторял движения литовца: то втягивал ноздрями воздух, то в предвкушении поднимал к небу глаза и вдруг с неожиданной прытью в два диких скачка оказался у котла и уже тянул его на себя.

Литовец дёрнул обратно, но не собирался сдаваться и доходяга.

Котёл трепыхался в воздухе, исходя паром и угрожая пролиться, и это, конечно, случилось.

Драгоценные крупицы перловки оказались в траве, а отвар, который должен был наполнить тело дарящим жизнь теплом, на глазах уходил в землю.

Как по команде, оба виновных случившейся беды встали на четвереньки и принялись руками и по-собачьи языками собирать остатки каши в рот с травы.

Уже не первой свежести, выхолощенная дождями и грозами, она невольно становилась частью их жадной трапезы.

Закончилась она мирно. Недавние соперники молча разошлись по сторонам: делить было больше нечего.

В другой раз Нина стала случайной свидетельницей еще более душераздирающей сцены.

И снова причиной стала еда.

Наивно полагать, что если у тебя припрятан кусочек хлеба, ты съешь его одни, без посторонних глаз.

Глаза на зоне везде.

Пара враждебных глаз заметила, как молоденький парень, по виду не иначе какой-то мелкий хулиганчик, фраерок, вышел на улицу, бережно сжимая в руке скупо отмеренные казённые граммы хлеба.

Пайка была с довеском, прикреплённым к кусочку хлеба тонкой палочкой.

Заключённый осторожно отсоединил кубик хлеба — напоминание о скупости дежурного по столовой, не отрезавшего сразу столько, сколько полагается.

Отбросил палочку и отправил державшийся на ней кусочек в рот.

Другой рукой он продолжал сжимать пайку и стал жевать быстрее, когда вдали появилась фигура здоровяка.

В другой момент блатной подошел бы вразвалку, но если дело в хлебе — не до иерархий и условностей. Внезапно объявившийся конкурент просто подбежал и мёртвой хваткой вцепился в чужую пайку. Но и её законный обладатель отнюдь не собирался выпускать из рук своё.

— Отдай пайку, — зарычал блатной.

— Не отдам.

— Я есть хочу. Отдай, сказал.

Ответа не последовало. Пайку продолжали терзать, пока блатной не выпустил хлеб из рук, однако это не означало капитуляцию более сильного противника. Воспользовавшись моментом, он развернулся и кулаком ударил соперника в рот и в нос.

Потекла кровь, но бедолага жадно проглотил пайку вместе с ней.

Глава 11. Мамки

— Хоть Сальников твой, Нина, надо сказать, порядочный подлец, но ребёнок этот, милая, спас тебя, — участливо покачала головой пожилая врач, осматривая Нину в медпункте.

— Как это? — удивилась Нина.

— А так, что всех рецидивистов сейчас собирают на корабль и отправляют в Норильск. Две баржи по двести человек, и ты была бы среди них. А оттуда, Ниночка, не сбежишь. Вода кругом. Разве что на самолёте. Сама судьба тебе Сальникова, проходимца этого, послала.

— Проходимец, — согласилась Нина.

Так иногда невзначай Судьба возвращает обратно несчастливый билет.

Подводит к краю пропасти и…

Капризна, злодейка… Нине выпало жить. А жить теперь было ради кого.

Живот уже заметно округлился, и живущий в нём малыш всё настойчивее давал знать о себе, бойко копошился, точно хотел поскорее выбраться на свет.

Что ждёт его в огромном этом мире: счастье или тоже беды?

Нина решила, если родится мальчик, назвать его в честь лётчика Валерия Чкалова. (Пусть будет таким же бесстрашным!).

Девочку исторгнуть в холодный и жестокий лагерный мир было бы страшно…

— Ничего, — продолжала врач. — Здесь кроме тебя ещё восемь мамок. Переведут вас всех вместе на другой, сельскохозяйственный пункт, там и условия получше…

Мамский ОЛП располагался недалеко. Шли лесом пешком под конвоем и всю дорогу молчали — и будущие мамы, и молодой угрюмый конвоир.

На новом месте, впрочем, женщины повеселели. Сельскохозяйственный пункт напоминал обычную деревню, обнесённую почему-то колючей проволокой. Но и она не преграда закату, крадущемуся по грядкам навстречу соучастнику-рассвету, но снова и снова их разделяет ночь.

ОЛП называли мамский, потому что сюда переводили беременных из других ОЛПов, хотя вообще деторождаемость среди заключённых не поощрялась, потому-то мужской и женский пол старались всячески изолировать друг от друга. Но за всеми не уследит и вездесущий конвой…

…Те трое конвоиров были совсем еще молоденькими. Двоим где-то около двадцати, а самому старшему лет от силы двадцать семь.

Голос у него был скрипучий и строгий, но, правда, не злой. И все же, Нина вздрогнула, когда он окрикнул её за работой:

«Аксёнова!»

Подошла поснала, что каждый из них получил на фронте свою причитающуюся долю потерь и наград, а теперь их определили в лагерь дослуживать.

А её подозвали, явно, неспроста. Нина упёрлась взглядом в комья земли на острие тяпки, запоздало сожалея, что не смекнула оставить мешавшее орудие на грядке,

— Вот что, Аксёнова, — перевёл взгляд с заключённой на брошенные чуть поодаль старые вёдра. — Принеси-ка нам картошки.

— Картошки? — удивилась Нина, что позвали именно её.

— Да, вон за тем поворотом, — показал взглядом протоптанную дорогу, уводившую за горизонт.

Из картофельных зарослей ни конвоиров, ни работающих под их присмотром не было видно. «Беги — не хочу» — усмехнулась Нина своим мыслям, тоскливо глядя в сторону отступившего горизонта, и погрузилась руками в твёрдую землю. Солнце не ласкало, а жгло, заставляло работать быстрее.