Альфред Коллерич - Убийцы персиков: Сейсмографический роман Страница 20

— Старуха Липп лежит в своей кровати, она не встает уже четвертый год.

— Старуха давит клопа в деревенской гостинице «У солнца» и все никак не помрет, — говорят люди.

Старуха Липп раздает зло, стало быть, она злоумышленица. Она видит, как исчезают ее луга и пашни. Она хочет, чтобы эти луга и пашни были всего лишь тем, что она с ними связывает. Когда она была вовсе неимущей, ее снедало желание иметь много и все унести с собой. Раньше ей приходилось работать ради денег, потом ей достались луга и пашни, умножавшие ее деньги. И, видя все это и оставаясь бездетной, она посадила лавровое дерево. Она бродила по своим владениям, но это не было сентиментальной прогулкой. Она гоняла чужую птицу, и ее сердце радовала стрельба Макса Кошкодера, сына ее сестры, истреблявшего кошек на лугах и пашнях. Покуда вся ее земля умещалась на заднем дворе, она поливала почву кровью, как только выпадала такая возможность. Она не отказывала себе в удовольствии собственноручно резать кур и выжимать кровь из обезглавленной птицы. День за днем она поила кровью каждый новый клочок земли, двигаясь вдоль кегельбана к забору, вдоль забора — к яблоням, и, повернув назад у сараев, осваивала участок, прилегающий к черному ходу. Когда взятые за горло молодые петушки начинали громко хрипеть, она врастяжку произносила свое неизменное «Так».

Этой кровью она, как ей казалось, добивалась прироста своих владений. И то, чем она владела, означало добро, за пределами же начиналось зло.

Старуха Липп ругалась на чем свет стоит. Она видела черта, усевшегося на лавре, и это был тот черт, которого она желала. Ее косички, которые она в прежние времена собирала в пучок, в беспорядке свисали, когда она садилась в своей кровати и кричала. Еду, которую ей приносила Митцель, она разбрасывала по комнате. Чем лучше и дороже была доставляемая снедь, тем яростнее она ее отпихивала. Иногда для вида отламывала кусочек, но как только оставалась одна, смешивала все съестное с грязью.

Когда-то через кухонное окно ей довелось наблюдать, как пьяные парни взяли в оборот юнца, который еще не купил права сидеть в трактире «У солнца», и она просияла от радости, когда они по очереди надавали ему пинков под зад. Тогда старуха поставила каждому пива за счет заведения, а за прочее должен был платить побежденный, который был отныне наравне со всеми.

Ее было слышно даже внизу, на улице, когда она вопила о том, что обречена на голодную смерть. Для пропитания ей дают якобы только ее вещи, и потому ее владения скудеют. Ее убивают собственным имуществом. А тому, что остается, несдобровать. Она будет гробить все это, покуда жива. Ее голод может притянуть в кровать всю ее собственность кус за кусом, и тогда она отвержением, порчей и грязью уравняет собственность со смертью, а ее она уже заждалась. Она заставляла приносить ей собственное имущество в виде посуды, которую разбивала, в виде сливок, которые превращала в кислую мразь, в виде мяса, пихаемого ею под одеяло, торта, размазываемого по зеркалу, рыбы, которую она выплевывала, масла, таявшего у нее на животе, шампанского, в котором она купала косичку.

Она велела принести грифельную доску и изо дня в день отмечала на ней то, что уничтожила. А когда к ней приходили подруги, в назначаемый ею всегда поздний час, она называла свои записи реестром желаний, не исполненных по людской злобе.

При этом она неизменно устремляла взор на икону с изображением Младенца Христа, спеленутого голубой тканью.

Каждое воскресное утро к старухе Липп приходил священник Слатински. Ворчливый духовник не любил затягивать тайную исповедь. Спустившись вниз, он кричал в трактирный зал, что придет снова. У входа в зал в это время обычно стоял Генрих Оттенбахер — работник с птичьего двора князя Генриха. Вместе с отцом он выращивал каплунов и одного из них каждое воскресенье доставлял в качестве подношения к постели старухи. Он называл это гостинцем к тетушкиному полдничку и никогда не забывал передать ей привет от князя Генриха, который с неизменной приятностью вспоминает вареных раков и лавровый лист.

От этого каплуна старуха отщипывала только кусочек, именуемый ею «королевским».

Мокрая шляпа из заячьего меха висела на кухне. Ее надлежало высушить, так как Макс Кошкодер терпеть не мог голубоватой водички. Он извлекал из старой коробки красные гильзы, выковыривал капсюль, вставлял новый и заправлял гильзы порохом, пыжами и дробью. Он аккуратно разглаживал тонкую свинцовую пластинку и специальной машинкой превращал ее в лапшу.

Из кармана брюк Макс Кошкодер вытащил потертый патрон. Несколько лет назад, когда матушка Митцель и знаться с ним не желала, так как ее сестра Розалия Ранц уговорила Митцель ходить вместе с ней в комнату детских игр, Макс процарапал на ободке патрона три креста. Когда он узнавал, что матушка Митцель и Розалия Ранц сидят на пчельнике за господским огородом, он подкрадывался поближе и рисовал на дощатой стене черный крест. Ружье висело у него на левом плече, а в правой руке он держал рогатку из орешины. А вечером, сидя в комнате с Цехнером и приставив дуло к подбородку, а рогатку приложив к курку, он доводил Митцель до полусмерти. Потом он сказал, что когда-нибудь непременно покажет ей королевского фазана, и она увидит, что кровь у него не красная. Матушка Митцель сломала орешину, а Розалия Ранц убежала назад под своды замка.

На другой день князь Генрих вызвал к себе Макса Кошкодера. Довольный тем, что услышал о нем, князь подарил Максу ружье и провел его в большую столовую залу, где стоял круглый стол.

На столе сидела кошка. Макс должен был сбить ее выстрелом. Когда он сделал это, князь рассмеялся. Макс нацепил свою новую шляпу из заячьей шерсти и, не чуя под собой мраморных ступеней, выскочил из замка и побежал наверх, к театру, где жил со своей матерью.

Князь еще раз вызвал его, чтобы он унес с собой всю эту мерзость. Князь свистел в костяной свисток, который всегда носил с собой.

Макс Кошкодер подкарауливал все, что было вооружено когтями, он убивал то, что угрожало господским владениям. Вспышка ружейного выстрела была для него тем светом, о котором говорил домашний учитель Фауланд и уж точно знал все князь Генрих.

Он бесшумно крался по лесам, полянам, вдоль ольховых пролесков, вновь и вновь кружил вокруг замка, стены которого старался по-своему укрепить. И поскольку он знал, что можно убивать, а что нет, то начинал важно гундосить, когда говорил с господами. «Некому будет слететь со стола», — сказал он однажды. «Он выбивает из наших владений все темное», — сказал князь. Указания Макс получал в канцелярии, за выполненную работу ему полагались дрова, молоко, клочок сада и вино. Деньги он видел только по праздникам, когда Альберт Швамм, бранясь, выдавал ему некоторую сумму, размеры которой каждый раз менялись. Смотря по тому, какой выдавался год. Когда по большим праздникам он в утренние часы вместе с другими слугами торчал перед гостиной, а потом выходили господа и он целовал им ручки, Макс думал о деньгах, которые получал по милости господ. Ему было совестно брать что-либо (а уж тем более деньги) за то, что ему разрешалось делать. Деньги он мыслил как вторжение чего-то чужого, поскольку он никогда не видел, чтобы кто-нибудь из господ брал их в руки или раздавал. Ему казалось, что господа не обладают деньгами, но владеют оружейными шкафами, рогами неведомых животных на стенах коридоров, огромными картинами, бесконечными вереницами резных стульев, громадными печами, комнатами, куда не дозволялось входить, первым рядом обитых красным бархатом сидений в часовне, пивоварней, виллой, замком, оранжереей, Марией Ноймайстер — знаменитой кулинаршей, колодцем с фонарщиком и лучшей водой, камелиями, правом заказывать белые гробы, Розалией Ранц с ее шалью и Цёлестином с золотыми часами, ну и, конечно, — дичью, которую охранял он, Макс Кошкодер.

Совсем иной оборот принимали его мысли, когда к нему приходил скупщик шкур. Тут он был суров. Он умел назначать цену шкурке зверя, убитого на господской земле. А так как каждую шкурку Макс мог преподнести с соответствующей байкой, в которой фигурировал кто-нибудь из господ, то цена возрастала пропорционально величию образа.

Поэтому мамаша Митцель имела возможность ставить у себя в комнате рождественскую елку, хотя в лесах, где охотился Макс, елки не росли. Она так густо усыпала деревце украшениями, что оно совершенно исчезало за ними.

— Господа даже за большие деньги ничего не продают, — говорил Макс скупщику. — Это уж наши дела: десять куниц — много денег, десять лисиц — поменьше.

Макс Кошкодер был счастлив. Он говорил то, что есть на самом деле, ибо он видел это. Если он стоит в церкви, то господа сидят наверху. Если снаружи послышался вороний крик, значит, набедокурил его пес Лукас. Очаг на кухне горит для того, чтобы причетники брали жар для кадильницы.