ШАНЬ СА - ЧЕТЫРЕ ЖИЗНИ ИВЫ Страница 20

— Ива? Это имя из стихотворения Ван Вэя:[10]

Город Вэя, рассвет, лёгкий дождь

Прибил пыль,

Харчевня окружена зеленью,

На иве появляются свежие листочки.

Друг мой, выпейте ещё вина,

Прежде чем отправиться на запад

Через Врата Солнца,[11]

Вы больше не встретите земляков.

Она смущённо покраснела и покивала головой.

— А знаешь ли ты, товарищ Ива, что твоё имя — пережиток феодализма? — сказал я, желая поддразнить её. — Почему ты не возьмёшь другое?

— Я собиралась, — ответила она и опустила голову. — Хотела назваться Тополем, но было бы очень трудно поменять документы. Я хотела уехать в деревню и не успела предпринять необходимые действия.

Она выглядела такой огорчённой и сконфуженной, что я сказал, желая её утешить:

— Ничего страшного. Ива звучит намного оригинальней.

Вспомнив об этом разговоре, я улыбнулся. Невероятно, до чего наивна эта студентка. Жаль, что я потерял её в толпе на вокзале.

Утром нас разбудил горн. Солдаты приказали нам встать и весь день муштровали на Театральной площади. Мы научились стоять по стойке «смирно», поворачиваться по команде направо и налево и ходить в ногу. Вечером на вокзал прибыла новая группа красных охранников. Я воспользовался сумятицей и отправился прогуляться по городу. Улицы тонули в темноте. Лишь изредка свет из высокого окна или от лампочки под козырьком выхватывал из мрака дерево, тротуар, щит с дацзыбао, рухнувшую стену, изрешечённый пулями фасад дома, заросший сорняками пустырь. Проспекты в городе Мэйлинь были узкие, статуям Председателя Мао недоставало величественности. Всё вокруг казалось мне до ужаса провинциальным. Прохожих на улицах было немного, но я то и дело натыкался на баррикады, проволочные заграждения и канавы, вырытые под траншеи. У ворот какого-то завода патруль меня остановил, тщательно обыскал и допросил. Я сказал, что приехал из Пекина и что участвовал в демонстрации 8 августа, их подозрительность рассеялась, и они стали расспрашивать о здоровье Председателя.

Наступило время ужина, они угостили меня лепёшками и рассказали, что, когда началась культурная революция, город разделился на два противоборствующих лагеря. Они были членами группы «Красный Восток», их противники входили в другую, под названием «Красное Солнце». Сторонники «Красного Солнца» подвергали нападкам мэра города, которого «Красный Восток» взял под свою защиту. Мерзавцы, бандиты, смутьяны из «Красного Солнца» сделали коктейль Молотова, украли дубинки, духовые ружья и топоры и осадили мэрию и главный штаб «Красного Востока». Его члены ответили насилием на насилие. Противники занимали оружейные заводы, больницы, школы и фабрики. Обе стороны поклялись защищать свою революционную территорию до самой смерти.

— В Пекине армия взяла ситуацию под свой контроль, — прошептал я. — Председатель Мао…

— Председателю дают плохие советы. Премьер-министр Чжоу Энлай — главный ревизионист. Он предал Революцию и учение Мао. Мы здесь сумели противостоять военным. И не отступим, пока не уничтожим «Красное Солнце».

Помолчав, парень продолжил:

— Мы потеряли больше двухсот наших. Их гибель должна быть оплачена кровью.

Он посоветовал мне больше не выходить по ночам и предложил проводить до театра. Мы шли по маленьким улочкам, минуя проспекты и бульвары.

— Следующий поворот направо — и ты на Театральном бульваре. Я дальше не пойду, — сказал мой провожатый.

Я пожал ему руку и поблагодарил, но он не ушёл.

— Могу я кое о чем попросить? — неуверенным тоном спросил он и, не дождавшись ответа, продолжил: — Я всегда мечтал попасть в Пекин и увидеть Председателя. Я знаю, что скоро умру и моей мечте не суждено исполниться. Вот значок, я ношу его с одиннадцати лет. Очень тебя прошу — когда вернёшься в Пекин и пойдёшь мимо Врат Небесного Покоя, надень его на куртку. Меня уже не будет на свете, но мы всё равно встретимся с Председателем, и он узнает, что я всегда был ему верен!

Он отстегнул значок, сунул его мне в руку, повернулся и исчез в темноте.

У входа в театр было светло, и я смог рассмотреть маленький прямоугольник с названием лицея — «Красная Звезда» — на белом эмалевом фоне.

На следующее утро подготовка продолжилась. Время от времени до нас доносились едва различимые голоса и автоматные очереди. Однажды вечером нас собрали в зрительном зале. Политический комиссар влез на стул. Он произвольным образом разделил сотню красных охранников на пять бригад по двадцать человек в каждой, включив в две из них только девушек, и назначил пятерых солдат бригадирами. Потом он предложил нам выбрать заместителей и одного командира отделения. Мы плохо знали друг друга и решили, что будет правильно на короткий срок выдвинуть на руководящие посты старших по возрасту товарищей.

Через три дня за нами приехали три военных грузовика. Полдня ушло на дорогу до деревни. Тут же появился другой грузовик с солдатом за рулём. Из кузова выскочили тридцать девушек в зелёных брюках и куртках. Мы устроили овацию неожиданному подкреплению. Среди вновь прибывших я увидел Иву.

Деревня — вернее было бы назвать её хутором — стояла у подножия поросшей бамбуком горы. Немногочисленные жители возделывали несколько десятков мю[12] риса. Чтобы не добавлять неудобства крестьянам, мы, по примеру Красной армии во время Долгого похода, спали на улице, под навесами их домов, но уже на следующий после приезда день начали строить для себя хижины.

Хуторяне научили нас замешивать глину с листьями, возводить простейший каркас и крыть крышу побегами бамбука. Из остатков замеса мы соорудили кровати, а солдаты дали нам набитые соломой тюфяки.

Жизнь постепенно налаживалась. Через пять дней у нас уже была кухня на пять печей, где готовилась немудрёная пища. Мы рассчитывали, что через год станем полностью независимыми, а пока что ели предоставленный правительством рис.

Встречая новый, 1969 год, мы чувствовали огромное воодушевление. У нас не было ни вина, ни мяса, ни свечей, но мы разожгли перед хижинами походные костры. Один студент принёс аккордеон, и мы пели. Отблески костра и тепло дарили надежду и пробуждали воспоминания. Я вспоминал прогулки по развалинам Весеннего дворца в ту долгую пору моей жизни, когда я искал себя. Покинув Пекин, я забыл о меланхолии. В деревне я перестал искать себя — и нашёл.

1 января мы бросили вызов Природе. Она должна была сдаться и позволить нам превратить солнечный склон горы в рисовые плантации. Мы раскорчевали широкие участки леса, превратив их в противопожарные полосы, и начали участок за участком выжигать бамбук.

В день нашего приезда вершина горы терялась в тумане. После дождя её тёмная громада поражала воображение. Когда мы ночевали под открытым небом, трепет бамбуковой рощи — симфония высоких и низких, чистых и глухих, едва уловимых звуков — мешал нам спать. Время от времени, когда наступала тишина, мы ясно слышали, как возвращается ветер. Ветер гулял по лесу, донося до наших привычных к городскому шуму ушей неясные шепоты и шорохи. Звук усиливался, становясь похожим на топот табуна в сто, двести, триста лошадей. Внезапно раздался глухой гул земли, реки вышли из берегов, волны с грохотом бились о скалы.

Пал длился много дней. Мы учли безветренный прогноз, и столбы чёрного дыма поднимались прямо в небо. Пламя, которое мы видели из деревни, напоминало ревущее, подпрыгивающее, мечущееся чудовище.

В нашем лагере царило молчание, время от времени прерываемое чьим-нибудь нервным смешком. Мощь огня завораживала нас.

Несколько крестьян хотели пойти в маленький храм на окраине деревни и воскурить ладан богу Земли. Мы остановили их и стали объяснять, что их верования — это суеверие и феодальный пережиток. В прошлом народу не хватало света Знания и Науки, поэтому люди боялись Неба и владык Земли, а сегодня, когда полновластным хозяином нового мира стала Коммунистическая партия, Народ сам командует Небом и Землёй! Тем же вечером мы разбили глиняного идола и разбросали осколки в разные стороны.

После отжига укрощённая гора являла собой печальное зрелище. Но мы не впали в уныние, воткнули в золу красные флаги, и битва началась.

Бамбук — живучее растение, корни у него короткие, но цепкие и расползаются очень далеко. Взяв в руки мотыги и тяпки, мы перекапывали землю, чтобы выкорчевать их все, до последнего.

Ива была хрупкой, как шёлк. Через несколько дней руки у неё так распухли, что она не могла поднять мотыгу, но не сдавалась, выискивая корни маленькой лопатой. Ночи в январе стояли морозные, днём туман свинцовым занавесом опускался на землю. Очень скоро щеки у нас обветрились, руки покраснели, растрескались и кровоточили. Я часто замечал, как девушка дует на пальцы, трёт их, пытаясь отогреть, а потом, закусив от боли губу, снова берёгся за лопату. Покончив со своим участком, я шёл помогать Иве. Она была очень гордой и пыталась протестовать, но в конце концов сдавалась. Однажды я увидел, как она работает после наступления ночи, одна, в пустом лагере. Лопата стучала о комья промёрзшей земли.