Григорий Канович - По эту сторону Иордана Страница 20

Разбитной, лукавый мужик-сефард, не то из Ирака, не то из Курдистана, — Шурочкин прораб — владеет арабским, естественно, и вся команда его — сплошные арабы. Читать чертежей не умеют, работают медленно, кое-как, за каждой мелочью обращаются к ней, к инженеру. И Шурочка им объясняет, разжевывает, пристально за всем следит. Уже половина застроек на Тушие готова к вселению, а она, а у нее… Э, да что говорить, что объяснять? Не приезжай она сюда каждый вечер, не цапайся с этим лисой-прорабом до хрипоты, до истерик, — торчать бы Шурочке во временной своей Кадмоне целую вечность!

«Еврей же все-таки, брат по вере, по крови, а до чего мне чужой! Ну, а я? Разве я ему не такой же кажусь, будто с луны? Не иной ли я биологический тип для него?» — с отчаянием думает Шурочка.

И вдруг предвкушает где-то в подсознании, в глухом тупичке, интересное открытие. Оно еще смутное, но осеняет, как вспышка: «Одинокий человек в пустыне… Они ведь тысячу лет жили так с Ишмаэлем! Вот и переняли обычаи, манеру молиться… Мы же, евреи Европы, жили совсем на иной природе, рядом с христианским великолепием. И переняли мощь, величие христианства. Потому-то так и отличаемся! И пусть говорят, что Восток есть Восток, а Запад есть Запад, — мы все равно сойдемся, вопреки Киплингу, вопреки всему миру. Иначе зачем, скажите, пожалуйста, затеял с нами Г-сподь всю эту петрушку?».

Шурочка рада своему открытию, а еще больше — образу своего мышления, с этим так интересно жить!

Надо бы сказать, что жизнь ее с некоторых пор вообще стала беспрерывной цепью открытий, пусть личных, микроскопических, но зато — целиком ее и упоительных до экстаза.

Началось же все далеко не просто! Началось с того, что пришла Шурочка однажды в кружок изучения Торы. Пересилила себя и пришла. А это одно уже было залпом Авроры, революцией.

Раввином в кружке оказался молоденький паренек, свободно владеющий русским, — рав Альперт, гений и душечка, из Латвии, из хасидской семьи: приехал в Израиль основательно образованный и получил звание раввина без особых препятствий, дескать, и мы, русские, не лыком шиты… Потянуло Шурочку, конечно же, в синагогу. По субботам — не то чтобы каждый день — а и она молится. И сына приводит, Вадика-Шая. Ему, слава Б-гу, «бар-мицва» предстоит на будущий год, совершеннолетие… Более того, увлеклась Шурочка и Кабалой, палец в нее окунула, ноготочек — и будто спала пелена с глаз, другое открылось зрение…

Слышит вдруг Шурочка кошачий вопль, вздрагивает, обмирает. Что за наваждение, на нижнем этаже, где-то совсем рядом — дикий, предсмертный вопль?! Ищет среди колонн, заглядывает в корыта из-под раствора, в ванночки, в тачки, идет к большим кубам с половой плиткой, запакованным в полиэтилен, и видит распластанного на полу котенка — извивается, подыхает!

«Г-споди, да как он сюда попал?».

Котенок весь окровавленный, один глаз сочится сукровицей, лапы у него перебиты.

Шурочка присела на корточки, борется с брезгливостью: тронуть — не тронуть? И быстро соображает: «Он из деревни, снизу, мальчишки арабские издевались, вот же изверги!». Все настроение разом испортилось, ожесточилась: «…Какой народ, такая у него и скотина! Всю свою злобу на животных своих вымещают. Собаки их злые, остервенелые, ослы и овцы — паршивые, тощие! Уж я-то знаю, вижу, каждый день проезжаю мимо. Не еду — лечу, лечу, как угорелая, а если не мчаться…».

И пережитый недавно ужас вспомнила с содроганием.

Ехала Шурочка к себе в Кадмону, и шла свадьба по деревенской улице, которую ни объехать, ни прорваться, ибо дорога здесь горная, с обеих сторон обрывы. Очень вежливо посигналила свадьбе, а на нее никто не обратил внимания. И поплелась Шурочка на малой скорости, под звуки свистулек, глядя на пляски и пестрые одежды, необычные глазу москвички.

Ехала с Вадиком, с сыном, и вдруг на них набросились! Окружили мгновенно машину, колотя по ней камнями, кулаками, и что ужасней всего — ухватились снизу за легонький автомобиль, норовя сбросить с обрыва. Думала все, капут им пришел! Так и не помнит Шурочка, как они вырвались, как удрали! О, этого не забудет до гроба, этого им ни за что не простит!

Соображает она мучительно: «Что же с котенком делать, явно агонизирует, подыхает… Его Ишмаэль, должно быть, зовут!».

Никогда Шурочка не имела дела с животными, понятия не имеет, как обращаться с ними, не держала в жизни собак, кошек. У сына, правда, есть аквариум, рыбки — это его хозяйство. В Кадмоне полно собак, смешные декоративные игрушки: болоночки, спаниели, карликовые боксеры, какие-то колбаски длинные на кривых ножках. А на диванах, чуть ли не в каждой семье — дымчатые сиамские красавицы, грациозные, как восточные принцессы.

«А эту гадость противно и в руки взять, фи… Может, сгрести в совок да подбросить соседям? Нет, лучше его не трогать, все равно подыхает!».

Решив успокоиться, хорошенько обдумать, как ей с котенком быть, Шурочка взошла по лестнице на второй этаж. Здесь по замыслу у них будет салон — сумасшедший вид на далекую Рамаллу, промышленный Атарот, а в ясную погоду — зыбкое марево Моавитских гор и Мертвое море. Не салон, а сказка, мечта, где запросто грузовик развернется!

И, глубоко взволнованная, Шурочка стоит у окна, видит — густеют тени в долине, наливаются ночью, природа глохнет, а краски на небе неописуемо божественны. Первые огоньки зажигаются внизу в деревне.

«Оттуда пришел ко мне умирать котенок. Г-споди, ну, что ему нужно от меня, почему я, почему ко мне?».

Снова припоминает проклятую свадьбу, видит Шурочка ту дорогу над обрывами. И — брр… — опять содрогается.

«Я-то что, с меня, как с гуся вода, забудется, перемелется, а вот у Вадьки от этого приключения на всю жизнь травма останется! А он у меня и вовсе прибитый, запуганный, этого ему не хватало… Ничего, скоро здесь будет большая трасса, восьмирядная трасса на Тель-Авив, тогда мы эту деревню вообще забудем, не будем общаться с ними. Ни с ними, ни с их животными несчастными!».

Припомнился Шурочке ее молоденький светлоликий раввин с бородой, который любит им про животных рассказывать, из Торы, конечно! Про то вспомнила, как Б-г знакомил животных с Адамом при сотворении мира.

…Провел Б-г животных парами перед Адамом и наказал им строго и вечно человека бояться. Ибо в нем, в человеке, частица Б-га, частица Создателя! А они — лишь скот, и дух в них низменный, животный.

— Так почему животные нападают все-таки на человека, кусают и умерщвляют? — спросил их раввин. И сам ответил, поскольку никто в кружке об этом не знал. — Животные нападают на человека, если видят в нем хоть частицу животного, частицу самих себя, только поэтому… Ведь не напали же львы на Даниила, когда он брошен был в ров ко львам, не тронули праведника!

«При чем здесь львы, при чем здесь котенок? — злится Шурочка, так ничего и не придумав. — Всякая чушь лезет в голову».

Семейство Олендер в Кадмоне самое малочисленное: сын да мама, но виллу строят. Как все, не хуже, не меньше! Виллу, как памятник самим себе.

А если не в шутку, если всерьез, — скоро ведь Вадик вырастет, женится, наплодит семейство, будет им крыша над головой. Да и мама, глядишь, выскочит замуж, родит еще пару раз. Хоть и вдова, но далеко не старуха. В конце концов, баба с виллой, с усадьбой любого мужика подцепит. Только бы с нервами сладить, чуточку подлечиться, чтоб люди от Шурочки перестали шарахаться. «Шурочка-Шурочка, а мозгами курочка…» — сочинил мерзавец какой-то в Иерусалиме.

Русское их ядро, семейств тридцать, живут в бывшем лагере иорданского Арабского легиона, как в крепости осажденной: обнеслись заборами из колючей проволоки, поставили вышки с пулеметами, на воротах — солдаты пограничной охраны. Всю ночь обшаривают окрестность голубые прожекторы, носятся джипы патрульные, а все их мужчины местные разбиты по парам и тоже дежурят с карабинами. Шурочка без пистолета никуда не выходит, не выезжает. Купила себе дамский браунинг после той свадьбы и чувствует себя совершенно иначе, когда сумочка с пистолетом при ней, тут же под боком.

«И это в собственном государстве, на родной земле!? — не может она никак постичь. — Во всем мире израильтян боятся и уважают, а здесь, а в собственном доме, — как крысы по норам, со страху трясемся! Ну, не смешно ли, я вас спрашиваю, не дико ли?».

Семейство Олендер сидит на диване у телевизора, Шурочка вяжет кофту, пальцы ее снуют, мелькают, вяжет она вслепую и оторваться не может от фильма: сердце в ней бухает, каменеет.

…Носятся на лошадях индейцы, пытаясь выбить из форта горнизон поселенцев. Пальба стоит адская! Индейцы гибнут, как мухи, но их тьма, уйма несметная: дикие, черные, улюлюкают… Проникают в лагерь, начисто всех вырезают, женщин насилуют и все поджигают, оставляя пепел и угли.

Такие вот фильмы смотрит Шурочка каждый вечер, смотрит, как окаянная, не в силах выключить, оторваться, с душой, отравленной ужасом. Эти же фильмы, там, в Рамоте, в Иерусалиме, смотрят, конечно, с охотой и удовольствием. Там это их веселит, приятно щекочет нервы, расслабляет. Зато в Кадмоне — все всерьез, все это может случиться в любую ночь, — нападут и вырежут, как в этих «техасах» двести лет назад!