Чарльз Мартин - Между нами горы Страница 21

Уснул я только тогда, когда взошло солнце.

Проснувшись, я застал Эшли лежащей на боку. Она смотрела влево. В руке она сжимала ракетницу.

Наполеон смотрел в ту же сторону.

Откуда-то снизу доносился хруст снега. Я вылез из спального мешка, схватил лук и вставил в него стрелу. Устройство современных спортивных луков кажется сложным, но на самом деле в нем легко разобраться. Выпускное устройство действует как курок. Оно заменяет ваши пальцы. Раз за разом происходит одно и то же: вы натягиваете стрелу, наводите ее на цель, нажимаете «курок» – и стрела летит в цель. У Гровера был хороший лук фирмы «Мэттьюс». Он подбирал его под свое тяговое усилие, длиннее моего, но я справлялся с задачей.

Я недолго крался: среди камней прыгала белоснежная лисица. Ничего красивее я в жизни не видывал. Я затаил дыхание, натянул тетиву, прицелился в лису и выпустил стрелу. Она пролетела выше моей мишени дюйма на два.

Лиса мигом исчезла из виду.

Эшли спросила шепотом, стискивая зубы и вцепившись в ракетницу так, что побелели костяшки пальцев:

– Ну как?

– Промазал. Подобрался слишком близко.

– Как можно промахнуться, подобравшись слишком близко? Я думала, вы умеете пользоваться этим оружием.

Я покачал головой.

– Перелет…

– В кого стреляли-то?

– Во что-то вроде лисы.

Дела обстояли хуже некуда.

Глава 16

Странно это – жить в доме, нашпигованном тяжелыми, дурными воспоминаниями. Но ты только качала головой и улыбалась. «Дай мне полгола, и я все перепланирую, перекрашу, заново обставлю… У тебя появятся новые воспоминания. И потом… – ты упирала руки в бока. – Все оплачено! Берег океана! Мечта!»

Мы с тобой передвигали стены, все заново перекрашивали, переклеивали, обивали. Мы переделали почти все. Дом преобразился, стал совсем другим. Отец любил задраенные жалюзи, темные тона, слабое освещение, не привечал гостей. Его жилище смахивало на пещеру. А тебе подавай голубизну, мягкие тона, распахнутые окна, поднятые жалюзи, скользящие стеклянные двери с прорезями, пропускающими звуки волна за волной.

Сколько ночей мы засыпали под колыбельную океанских волн?

Помнишь ту ночь, когда случилась страшная авария? Я работал допоздна, потому что два «кадиллака», набитые людьми, попали под тягач. У нас в приемном покое был аншлаг. Моя смена кончалась в 4 часа дня, но за пять минут до конца прибыла первая «Скорая», и обещали, что будут и другие. Я не уходил, пока не привел всех пострадавших в стабильное состояние – тех, по крайней мере, кого было возможно. Я страшно вымотался, думал только о том, что такое жизнь и как она коротка. О том, что все мы ходим на волосок от обочины, где пожарный будет вырезать нас из кучи металлолома. Это был как раз один из тех моментов, когда я точно знал, что жизнь совершенно не гарантирована. Что напрасно я считаю ее чем-то само собой разумеющимся, напрасно пробуждаюсь утром с уверенностью в завтрашнем дне.

Он может не наступить.

Была еще ночь, часа, наверное, три. Океан сердился, предчувствуя шторм. Лил дождь, ветер время от времени швырялся песком. Мешанина из стихий, неразбериха волн, оглушительный шум. Любой идиот мог предсказать, что за таким штормом последует нешуточный откат.

В общем, я стоял у окна, сражаясь с мыслями о недолговечности жизни, доказательства которой наблюдал на берегу. Подошла ты – шелковый халат, усталые глаза…

«Ты в порядке?» – спросила ты.

Я рассказал тебе об аварии, о своих мыслях. Ты подлезла мне под плечо, обхватила меня руками. Шли минуты. В небе вспыхивали зигзаги молний.

«У тебя передо мной должок. Пришло время расплатиться».

Странный способ завести разговор, когда я делюсь своими сокровенными мыслями. Это меня немного рассердило, и мой голос, наверное, выдал раздражение.

«Что?..»

Признаюсь, я все-таки немного болван. Мне до сих пор стыдно.

Не знаю, как давно ты порывалась это сказать, сколько времени я не мог уловить сигналы. Оглядываясь назад, понимаю, что ты месяцами осыпала меня стрелами, но я был слишком погружен в свою работу, чтобы поймать хотя бы одну. Но ты запаслась терпением. Я же все время твердил: «Дай только закончить медицинский факультет…»

Наверное, теперь ты решила, что пора поднажать. Сделала шаг в сторону, развязала на халате пояс, дала халату сползти на пол и пошла в нашу комнату. В двери ты обернулась. Свеча в спальне освещала половину твоего лица.

– Хочу зачать ребенка. Прямо сейчас.

Помню, как ты исчезла в теплом свете свечи, как по твоей пояснице скользнула тень. Помню, как снова посмотрел в окно и покачал головой при виде болвана, глядевшего на меня оттуда. Помню, как пришел в нашу спальню, опустился на колени перед нашим ложем и попросил у тебя прощения. Помню, как ты улыбнулась, кивнула и потянула меня к себе. Помню, как немного погодя ты лежала на мне, прижимаясь животом и грудью и поливая меня слезами. Усталая улыбка, дрожащие руки. Помню момент своего прозрения. Ты открыла мне то, что может открыть только любовь. Что отдала мне всю себя – самозабвенно, до донышка.

Этот дар меня потряс. Его величие тронуло меня до той глубины, где слова не выживают. Где все бессильно. Где нет тайн. Где есть только ты и я, только все то, что зовется нами.

Еще я помню, что зарыдал тогда, как ребенок.

Вот когда я узнал, впервые узнал, что такое любовь. Не то, какое чувство она мне дарит, не то, какие надежды я на нее возлагаю, а что такое она сама, какой она может быть, когда я не встаю у нее на пути.

Все это показала мне ты. Все это всегда было рядом, но та ночь, те люди, мое чувство утраты, потери, горе и радость – все сплелось тогда воедино, и… Я жил с желанием любить, но с невозможностью проявить это чувство из-за боли, которую в себе носил. Боли из-за отца, из-за отсутствия матери, из-за того, что, сколько я ни бегу, желанной скорости мне не развить. И никогда не оправдать надежд.

Но там… той ночью… в тот момент я впервые вырвался на свободу. Впервые сделал глубокий вдох, наполнивший меня до краев. Всю жизнь я бултыхался среди волн, они швыряли и переворачивали меня, как тряпичную куклу, я безнадежно пытался вынырнуть, кричал, ловил ртом воздух, но невидимая рука тащила меня вниз, в пузырящуюся пену. А ты в одно мгновение раздвинула волны, подняла меня над поверхностью, заполнила пустоту.

Глава 17

Я попытался сдвинуть Гровера с места, но он совершенно одеревенел, замерз в сидячем положении, только голова немного моталась. Рука вцепилась в рычаг, глаза были закрыты.

Эшли отвернулась.

Я отломал кусок от крыла, положил на него Гровера и вытащил наружу, дотянул по снегу до валуна, усыпанного следами пумы. Раскидал снег, посадил его на камни, уперев спиной в валун.

На обратном пути я сосчитал шаги. Их набралось восемнадцать.

Я вставил в лук стрелу, прицелился в сугроб в нескольких футах от Гровера и выстрелил. В этот раз перелета не было. Расстояние было достаточным, чтобы полет стрелы выровнялся, но не чрезмерным, так что я не промахнулся.

Наполеон носился между Гровером и мной, заметно прихрамывая, его круги были далеки от совершенства. Когда он посмотрел на меня, я сказал:

– Не переживай, я не дам его в обиду.

Наполеон вернулся в нашу разваливающуюся конуру. Это место никуда не годилось, его нужно было скорее покинуть, но у меня было две проблемы. Первая: я стремительно терял силы. Завтра я еще больше ослабею, не говоря о послезавтрашнем дне. Вторая: часть последипломной больничной подготовки я провел на Западном побережье, где пумы водятся в большом количестве, так что насмотрелся, что они способны натворить с застигнутыми врасплох людьми. Я не собирался несколько дней подряд то и дело озираться через плечо.

Я заполз внутрь.

Эшли лежала с мокрым лицом. Она сильно сдала.

– Чем вы заняты?

– Охотой.

– Используете Гровера как приманку?

– Да.

Она молча посмотрела на меня.

– Если все получится так, как я задумал, с ним ничего не случится.

– Необязательно напоминать очевидное, но после нашей встречи в Солт-Лейк ничего не получается так, как вы задумываете.

Она была права, мне нечего было ответить, поэтому я только кивнул. Я знал одно: нельзя просто сидеть в пещере и ждать возвращения зверя. Участие Гровера давало какие-то шансы – возможно, не мне, но и не хищному зверю.

Если выйдет по-моему, то Гровер все равно ничего не узнает и хуже ему не будет. А если нет – что ж, он и так уже мертв, и я похороню его до того, как Эшли увидит, что произошло.

До конца дня мы почти не разговаривали. То же самое ночью. И на следующий день. К наступлению второй ночи я прободрствовал двое суток кряду и был уже, что называется, на последнем издыхании. Как и Эшли.