Юрий Поляков - Любовь в эпоху перемен Страница 21

— В перерыве возьму, — шепнул он жене.

— Что?

— Бинокль.

— А-а…

Марина в тот вечер была рассеянна и туманна, а когда на сцене вспыхивал свет, поглядывала на часы, дожидаясь антракта. Еще не сомкнулся занавес, а зрители метнулись в буфет, как на поезд. Там заманчиво пахло сосисками, пивом и сдобой, но до хмурых буфетчиц не достоишься. Спектакль отдали под культпоходы предприятиям, и один ловкий счастливчик занимал очередь всему голодному трудовому коллективу. Тогда супруги просто пошли по людным этажам Дворца съездов, которые напоминали мраморные футбольные поля, огороженные зачем-то золотыми перилами и поставленные друг на друга в несколько ярусов. О, эти последние дни процветающей уравниловки! Дамы с памятливым презрением озирали наряды соперниц по борьбе с советским дефицитом. Кавалеры убеждались, что их жены не самые толстые на свете. Марина в ту пору была еще хороша, и Гена шел с ней рядом, чувствуя себя владельцем дорогой и ухоженной собаки, выведенной на прогулку. Вдруг они нос к носу столкнулись с Шабельским, одетым в невероятный по тем временам смокинг и лакированные туфли. Исидор вышагивал, окруженный подчиненными, ловившими каждое его слово, и громко расхваливал Батманскую, танцевавшую Аврору. Для убедительности он взмахивал тонкопалой рукой с крупным перстнем.

— Какой апломб, боже мой, какой апломб! А баллоны! Вы видели, как она зависает в воздухе? Чудо! Легче воздуха! Вот — ленинградская школа!

— А как вам Чурилина? — спросил кто-то из редакционных подхалимов.

— Кошмар! Ну какая она Фея Сирени? Никакая. Позиции грязноваты. Фуэте не докрутила. Хотела обмануть эффектным финалом. Но нет, коллеги, нас не обманешь! А что это за кондовые заноски? Жуть! Как слониха. С такой техникой у станка стоять, а не плясать в Кремлевском дворце. Она, кажется, из Пензы?

— Из Перми.

— Ах, даже так!

Он упивался собой и не видел вокруг ничего. Марина некоторое время смотрела на него с улыбкой, потом громко сказала:

— Софья Максимовна тоже фуэте не докрутила. Тридцать вместо тридцати двух…

— Что? Разве? Не заметил… — Исидор точно поперхнулся.

Он в недоумении уставился сперва на Ласскую, потом, с пробуждающимся интересом, — на Гену. Наконец неловко поклонился. Она в ответ присела в насмешливом книксене.

— Это моя жена Марина Александровна, — представил Скорятин. — А это наш главный редактор Исидор Матвеевич. Я о нем, дорогая, рассказывал.

— О да! Вы произвели на моего мужа неизгладимое впечатление!

На ее лице возникло то самое выражение, с каким она когда-то сидела на лавочке у «памятника» и неотрывно смотрела на пепел сигареты.

— Вот вы теперь, значит, какая, Марина Александровна! — грустно заметил Шабельский.

— Да, вот теперь я такая, Исидор Матвеевич!

— Вы знакомы? — оторопел Гена.

— Конечно… — улыбнулся главный, не сводя с нее глаз. — Но я не знал, что вы замужем за… нашим лучшим журналистом. Поздравляю! Ваш супруг — очень светлый человек.

По рядам подхалимов пробежал ропот прозрения, и они уставились на Скорятина так, точно он материализовался в том месте, где еще минуту назад не было ничего, кроме подсиненного табачным дымом воздуха.

— Как дедушка? — участливо спросил Исидор.

— Болеет.

— Привет ему!

— Обязательно передам.

— Вы знаете Бориса Михайловича? — еще больше удивился муж.

— Конечно! Он был моим научным руководителем. И Вере Семеновне — поклон. Она все такая же строгая?

— Уже нет, — пожала плечами Марина.

— Александр Борисович все еще собирает Сомова?

— Нет, теперь Гончарову.

— А вы служите или детей воспитываете?

— Я работаю в «Смене». И у нас сын — Борис.

— Даже так? — Исидор обернулся к недоуволенному сотруднику: — Геннадий Павлович, так вы счастливец?

— А как же… — растерялся Гена, прозревая, как Иоланта.

«А как же…» прозвучало так глупо и унизительно, что Ласская больно вцепилась мужу в локоть. До сих пор, вспоминая это дурацкое «а как же…», он чувствует, как кровь тяжело приливает к затылку и пульсирует, стучит в висках, словно повторяет по слогам: «И-ди-от!» Кто знает, не скажи он тогда «а как же…», может, Марина и не совершила бы то, что совершила. Есть слова, даже междометия, которые меняют жизнь. Но понимаешь это потом, позже. Так же и с Зоей вышло…

— Ерунда какая-то, Ниночка… — Скорятин взял в руки снимок с девушкой у снежной березы. — Невероятно, как много зависит от правильно сказанного и правильно понятого слова!

— Ого, третий звонок! В зал, в зал, товарищи! — скомандовал Исидор. — Держу пари, Софья Максимовна специально не докрутила фуэте, чтобы ободрить эту неумеху Чурилину. А вы, Геннадий Павлович, загляните-ка ко мне завтра. Днем я у Яковлева. Значит, вечерком. Потреплемся…

Когда после спектакля ехали домой в Перово, сначала нехорошо молчали. По вечерам машин в городе было мало, в основном такси, троллейбусы да автобусы, камер слежения еще не придумали, и Гена несся под сто километров на «шестерке», купленной по лимиту Союза журналистов в самом конце царствования Танкиста. Едва он выехал из Варшавского автоцентра, его тут же окружили кавказские пузаны в кепках-аэродромах: «Продай, кацо, тачку! Пятнадцать тысяч даю!» — «Нет!» — «Двадцать даю!» — «Я машинами не торгую!» — гордо ответил спецкор, выложивший за машину семь четыреста.

— Что с тобой сегодня? — наконец спросила Марина.

— А с тобой?

— Не люблю КДС. Аэропорт какой-то.

— Надо было взять бинокль.

— Батманской пора на пенсию.

— Это он?

— Кто?

— Исидор.

— Глупый вопрос.

— Нет, не глупый! Это мой предшественник?

— Что ты имеешь в виду?

— Первопроходчик?

— Не будь пошляком!

— А ты не ври!

— Я не вру. Да, это он. Тебе повезло.

— Мне? Повезло?!

— Конечно! Теперь тебя не уволят.

— Я теперь и сам не останусь.

— Почему же?

— Объяснить?

— Объясни!

— Может, сама поймешь?

— Нет, не пойму…

— Почему ты не сказала раньше? Почему делала из меня дурака?

— Дурака ты сам из себя сегодня сделал!

— Что-о?!

Он затормозил на полном ходу, оставив на асфальте длинный черный след от содранной резины. Остановился потому, что до жуткой отчетливости ему захотелось со всей скорости врезаться в фонарь или стену, а еще лучше — пробив узорный чугун, рухнуть с моста, похоронить в грязной холодной воде и себя, и Ласскую. Марина мотнулась в кресле, как кукла, чуть не ткнувшись лбом в «торпеду».

— Ненормальный!

— Нормальный. Я поеду ночевать к Ренату!

— Хоть на вокзал.

Чтобы успокоиться, он вышел из машины, поднял капот, проверил щупом уровень масла, хотя сразу после движения делать это бессмысленно. Закурил, не сразу попав кончиком сигареты в дрожащий лепесток огня. Рядом остановилась древняя «копейка», подмазанная шпатлевкой, как изуродованный покойник в морге. Из окна высунулся водитель — тогда еще сохранялось особое дорожное братство и взаимовыручка автомобильных горемык.

— Заглох?

— Мотор перегрелся, — соврал Гена. — Вентилятор не крутит.

— Значит, датчик полетел. А вроде машина-то новая?

— Года нет.

— Советское — значит лучшее. Стахановцы гребаные! Мою-то еще итальяшки собирали! — Он с нежностью погладил руль. — Всех переживет.

— Да уж…

— Теперь жди, пока остынет, — посоветовал, уезжая, доброхот. — А то движок заклинит.

Когда, остыв, Гена сел в машину, Марина сказала:

— Ну что ты взбесился? Что, собственно, произошло?

— Почему ты молчала? Я же тебе говорил: к нам пришел новый главный редактор Шабельский. Ша-бель-ский. Редкая довольно-таки фамилия. Не Иванов какой-нибудь. Почему не сказала? Почему прикидывалась?

— Выбирай слова! Что я должна была тебе сказать? Ах, Гена, твой новый главный — мой первый мужчина! Так, что ли?

— Не так.

— А как?

— Не знаю. Но сказать надо было хоть как-нибудь.

— Что? Он первый, а ты последний, да?

— Замолчи, сука!

— Ты еще ударь!

— Живи!

— Может, все-таки поедем? Мне надо домой, к ребенку. Кстати, ты обещал отвезти потом свою мать. Забыл? Она сидит с твоим сыном, пока мы по балетам ходим. Я с ней в квартире не останусь.

— Я ночую у Касимова.

— Хоть на помойке.

До дома они доехали, не проронив ни слова. Но когда вошли в лифт, Марина, засмеявшись, положила руки ему на плечи:

— Дурачок, я давно все забыла. Прошло целых пять лет!

Странно, но именно «пять лет» примирили его со случившимся. В молодости пять лет кажутся необозримым, космическим сроком. В армию на два года он уходил как в вечность, а вся вечность-то — две зимы и два лета. Гена подумал: смешно ревновать, беситься, если это случилось целых пять лет назад, в прошлой жизни. Как же глупа молодость! Потом понимаешь: большинство людей живет в прошлом, а в настоящем только едят, спят и сидят на унитазах. После Зои прошло двадцать пять лет, а он ничего не забыл. Ничего!