Сергей Волков - Дети пустоты Страница 21

Он прав — с поездами связываться нет никакого смысла. Покупаем продукты в дорогу, идем на посадку. Маршрут у нас такой: Казань — Вятские Поляны — Агрыз — Сарапул — Янаул — Чернушка — Красноуфимск — Бисерть. Если все сложится нормально, ночью будем в Ебурге.

Нам с Губастым это направление хорошо знакомо, год назад мы уже проделывали этот путь, только в обратном направлении, с востока на запад. Москва тогда представлялась нам центром мира, райским местом, где можно жить припеваючи. Теперь мы ищем новый рай. Теперь нас манит далекая река Уссури. Наверное, так устроен человек — ему всегда кажется, что лучше там, где его нет.

Садимся в электричку.

— Помыться бы, — со вздохом произносит Губастый.

— В ванне, — поддерживаю я его.

— Может, в джакузи? — ехидно подначивает нас Сапог.

— В джакузи классно, — мечтательно улыбается Шуня. — Лежишь вся такая голенькая, а вокруг пузырики, пузырики…

— Тебе лишь бы голенькой, — ржет Сапог. — А че, давай прям здесь?

— Здесь холодно, — качает головой Шуня. — И люди смотрят.

Люди на нас и впрямь смотрят. Электричка битком, мы с трудом находим свободную лавку, сидим чуть не друг на друге. Бабка с корзиной, замотанной цветастым платком, косится на таких соседей, но не уходит — ехать стоя ей явно не хочется.

Электричка, сотрясаясь, трогается.

— Ну, с богом! — Губастый смотрит в окно на проплывающий мимо Казанский кремль, тонкие башни какого-то большого дворца с синим куполом, серую «летающую тарелку» цирка.

По вагону идут контролеры, но мы спокойны. Мы едем с билетами, как путные. Все хорошо, только холодно и жрать охота. Чтобы согреться, Сапог и Шуня устраивают шумную возню с обжиманиями и хихиканьем. Бабка ставит корзину на колени, поджимает губы. Тёха не такой терпеливый. Он дает Сапогу подзатыльник, дергает Шуню за рыжий хвостик, торчащий из-под шапочки, и бросает:

— Утухните!

Странно, раньше на эти жеребячьи игры он внимания не обращал.

Губастый достает свою книжку, я разглядываю пассажиров. Лица, лица, лица… Молодые, старые, женские, мужские. Кто-то спит, кто-то разговаривает, старик с седыми усами разгадывает кроссворд, девчонки через проход от нас слушают один плеер на двоих, посмеиваются. Сидящий напротив мужик с помятым, похмельным лицом делает вид, что смотрит в окно, но сам нет-нет да и оближет взглядом их обтянутые черными колготками коленки.

Чем дальше мы движемся на восток, тем больше нам попадается разного люда, не похожего друг на друга. Народ в России живет всякий. Отличается он возрастом и полом, силой и умом. А еще — местом проживания. Мне во время скитаний по нашей сказочной стране довелось повидать уроженцев разнообразных мест и регионов, и как-то само собой разложил я их по полочкам, по ранжиру расставил.

Москвичи, к примеру, народец весь из себя на виду. Настоящий москвич и громок, и речист, и всегда лезет на первый план, жратвы ли это касается или забавы какой. Но это только до поры до времени. Едва обнаружится какая-либо закавыка, или трудность, или неприятность, откатывается москвич от этой напасти подальше и норовит ускользнуть туда, где его душе приятно и спокойно будет. Происходит это все оттого, что нынешний москвич — он в массе своей вовсе даже не коренной, а приезжий в недалеком прошлом человек. Или родители его приезжие. Или бабка с дедом. Словом, происходит современный москвич из породы шатунов, тех самых людей, что искали лучшей доли и богатой жизни. За выборочность такую, за громкость, а еще за понты безбрежные, про которые Тёха любит повторять: «Если бы понты светились, в Москве были бы белые ночи», москвичей не любят в России.

Не любят, но немало народишку по всяким Удомлям, Нижним Тагилам, Амурскам разным да Якутскам спят и видят себя москвичами. Потому что рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. И бог ему в этом судья…

Мы уже побыли в шкуре москвичей, хватит.

Совсем другой тип россиянина проживает на Севере, от страны Комякии до мурманской Колы. Этих, в отличие от москвичей, в говоруны записать трудно. Да и выступать, выпячивать себя северяне не любят. Домоседы они, угрюмцы. Разве что развеселый портовый город Мурманск тут исключение, а мезенцы, архангелогородцы, няньдомцы, устюжане и прочие край родной покидают с неохотой, даже несмотря на мутные и тяжелые времена.

В Центральной России, нечерноземной этой лесной глухомани, людей, как мне кажется, надо начинать беречь особо, в Красную книгу заносить. По здешним землям прокатилась туда-сюда не одна война, а потом еще колхозно-совхозное житье оттолкнуло народ от земли, выпихнуло его в города дальние и ближние. Те же, кто остался, пьют горькую, в перерывах работают, если могут, — словом, живут как получается, и больше мне про них сказать и нечего.

Зато про наших, уральских людей говорить могу я долго. Истинный уралец оборотист, за словом в карман не полезет, руки у него умелые, ухватистые, ногами он на земле стоит крепко, и на всякую бестолковую затею его просто так не подбить.

Любят у нас погулять, это да, но все же повального пьянства нету, как нет, впрочем, и достатка такого, как в богатой на нефть и газ соседней Западной Сибири.

Еще одна отдельная народность — обитатели югов, те, кто вместо «че» «шо» говорят и «хусь» вместо «гусь». Тут прямая противоположность северянам наблюдается. От Сочей до Ростова-папы, от Буденновска до Краснодара и Ставрополя проживает лихой народец, тороватый, говорливый, легкий на подъем, на пьянку и драку заводной, но при этом выгоду свою никогда не упускающий. Если по чести сказать, с южаками я дел иметь не люблю. Живут они слишком близко от разнообразных инородцев, и сдается мне, что по воле, против ли нее, но понахватались разных привычек, главная из которых — чрезмерная любовь к деньгам, к достатку, к барахлу всякому. Северяне вот, к примеру, стесняются барышничать, а южане — только намекни.

Не менее особенные люди живут в Поволжье, вот в этих вот краях, которые мы сейчас проезжаем. Сами себя они зовут чумотарами — это оттого, что кровь здесь вся мешаная и к русской широко прилита чувашская, мордовская, татарская, а еще удмуртская, марийская, башкирская и бог еще весть какая. Коктейль получился стойкий и пряный. Таких красивых девчонок, как в Поволжье, по России поискать, да все без толку. Вон взять хотя бы этих, с плеером. В Москве таких не увидишь, москвички дебелы, ленивы, и в глазах у них плещется какая-то мутная придурь.

Мужики поволжские злы на бой и на работу, в дружбе верны, в беде надежны. Этим похожи они на наших, уральских, что, в общем-то, и понятно — соседи как-никак.

Остались у меня неохваченными сибиряки еще, но про них сказать что-то определенное сегодня трудно. В Западной Сибири, там, где нефть и газ, народу пришлого теперь больше, чем местного, — богатая деньга не хуже Москвы манит. Север же сибирский обезлюдел сильно, все, кто хоть на полмизинца возможность имел, уехали оттуда, как там принято говорить, на материк.

Коренная Сибирь, от Омска до Иркутска, живет как может. Народ тут больше, чем в остальной России, отдалился от государства. Всяк промышляет деньгу на жизнь по мере своих сил, умений и наглости. Сибиряки отличаются радушием, широтой характера, но широта эта играет с ними злые шутки. Взявшись за предпринимательский гуж, остановиться сибиряк не может, и часто это приводит его на скамью подсудимых или — еще хуже — в морг. В сибиряках ярче всего, как мне кажется, проявляется та черта русского народа, что зовется державностью. Не зря во время войны тут ковались и щит и меч будущей победы. Вот это — упереться и все силы бросить на достижение какой-то общей для всех, главной и важной цели — сибиряки могут. Ночей не спать, недоедать, мерзнуть, но, чувствуя единение со всей страной, пахать во благо ее так, что небу жарко становится, — корень сибирского характера.

Не заточены эти люди под нынешнее время. Им масштабы нужны, свершения. Зарабатывать копейку на свой карман сибирякам скучно. Оттого пьют тут мужики едва ли не хлеще, чем в остальной России, оттого самоубийств много.

Хотя где их сейчас мало?

А про Дальний Восток ничего я сказать не могу, потому как там не был и никого оттуда не знаю. Но едем-то мы именно туда, на берега волшебной речки Уссури, и, стало быть, познакомиться с тамошними людьми нам придется плотно.

В Ебург приезжаем вымотанные, уставшие, голодные и злые. Стоит глубокая ночь, вокзальные фонари кинжалами режут глаза. Диктор все время вещает что-то про транзитные поезда, то прибывающие, то отправляющиеся с такого-то и такого-то пути.

Ебург, или, полностью, Екатеринбург, стоит на Транссибе, и через него проходят все составы, идущие в Сибирь. Как в любом оживленном месте, на торгово-пассажирском перекрестке, на местном вокзале полно всяких сомнительных личностей, ворья, ханыг, нищих, косарей, торгашей, пьяных дембелей и размалеванных красоток с землистыми лицами и запахом перегара.