Петр Алешковский - Рыба. История одной миграции Страница 21

Такая жизнь, — а он теперь стал еще и вегетарианцем, — подстегнула в Геннадии залитое водкой желание, он без конца приставал ко мне, то грозя карой небес, то умоляя противным, елейным голосом. Лечь с ним в постель я уже не могла. Я по-прежнему спала в детской. Он злился, приписывал мне несуществующих любовников — словом, я стала еще и блудницей вавилонской, из-за грехов которой страдал наш младший.

Общаться с Фаршидой я не перестала. Бредни Геннадия научилась слушать вполуха, рада была поначалу, что он бросил пить. Я решила — какое-то время его прокормлю, быть может, образумится. Ходил бы, как люди, в церковь, но и тут была приготовлена специальная теория — Церковь-де продажна, Бог ее оставил. У меня у самой не было привычки ходить в храм, но те немногие люди в моем окружении: старая санитарка тетя Шура, сторож в общежитии, пожилой офтальмолог Шмелев, которые ходили в церковь всю жизнь, были добрыми и, уж точно, совсем безобидными людьми. Я понимала — мужу нужно какое-то обоснование жизни, стержень, который он утратил, сняв с плеч погоны. Я даже предлагала сходить на службу вместе с ним, поговорить со священником, но он тут же пускался в неистовые споры, ссылался на какое-то особое знание, а затем, видя, что я утратила интерес к его галиматье, злился, выходил из себя, кричал, обзывал меня черствой, глупой пустышкой.

Слушать его было скучно, да и времени у меня не было на разговоры.

Одно радовало — Павлик, почуяв заботу, потянулся к отцу. Геннадий теперь стал адептом чистоты — дважды в день делал влажную уборку.

Окна открывались настежь даже зимой; воздух, вода, солнце, травки — все правильно, но неверно было в его перевернувшемся мозгу.

Одно из таких проветриваний и скосило Павлика — у него вдруг поднялась высокая температура, и я силой увезла его в больницу.

Павлик заболел воспалением легких. Врачи сначала испугались, что рванула туберкулема, но, слава богу, обошлось. Тем не менее синклит постановил — операции не избежать. Павлику удалили верхнюю долю левого легкого.

Геннадий обрушил на мою голову миллион проклятий — он бесновался всю ночь. Невыспавшаяся, разбитая, я пошла на работу, заглянула к Павлику в палату — он держался молодцом, лечащий врач обещал скоро снять швы. В ординаторской меня ждал сюрприз — приехал Витя Бжания.

Вечером он пригласил меня в кафе. Я была рада его видеть.

Витя принадлежит к тому же типу мужчин, что и ако Ахрор, — невысокий, худой и жилистый, не меняющийся с возрастом, только теперь он стал совершенно седым, что, на мой взгляд, его красит. Он и сейчас не забывает делать по утрам зарядку и обливается холодной водой. Я редко видела его усталым и никогда подавленным, он умеет скрывать эмоции, ко всем всегда внимателен, любит и умеет слушать.

Больные в отделении обожают его, у Вити всегда есть для них время.

При этом он может быть по-военному строг, что тоже необходимо пациенту на койке, — разумная дисциплина, вызывая почтение и трепет, на время заставляет отвлечься от тяжелых мыслей. Теперь, когда оперирующий профессор уделяет пациенту все меньше внимания, спихивая его со своими страхами и переживаниями на палатного врача, такое поведение заведующего отделением — явление довольно редкое, а ведь это, думаю, основа терапии.

С близкими Виктор мягок, его глаза излучают тепло. Он использует слова в самом крайнем случае, любит слушать и напоминает мне породистого скакуна, волю, гнев, теплоту или радость от встречи с которым всегда ощутишь по проникающему внутрь тебя взгляду. Виктор говорит предельно четко, даже скупо, что не знающих его иногда ставит в тупик, заставляет пускаться в длинные извинения.

Тогда, в кафе, Виктор подарил мне букет алых роз, сам открыл шампанское и просто сказал:

— Давай за встречу, я часто думаю о тебе, Вера.

С Геннадием мы в кафе не ходили, мне было приятно, я расслабилась, хотя, зная Виктора, понимала, что он скоро перейдет к делу.

Горе свое он доложил, как рапорт на вечерней поверке:

— Четыре дня назад похоронил маму, пробуду здесь до девятого дня, потом вернусь в Москву к больным и диссертации.

Мать умерла от инфаркта, он, кардиохирург, ничем не сумел ей помочь, переезжать в Москву мать отказывалась категорически.

— Ты говоришь, я стал строгий — вот мама была строгая, жаль, ты ее почти знала.

Еле заметно улыбнулся. Я не сдержалась, взяла его руку, почти машинально, как брала ее сотни раз у испуганных, обессилевших больных, принялась массировать пальцы. Я долго говорила про Павлика, про Валерку, про стареющего Каримова, которого выживают молодые и наглые. Он вдруг оборвал меня на полуслове, вырвал руку. Глядя мне прямо в глаза, начал по пунктам:

— Ты должна поехать со мной в Москву. Как ты можешь жить с этим ничтожеством?

Простыми медицинскими терминами обрисовал портрет Геннадия:

— Алкоголик — тот же наркоман, изменения в мозгу необратимы.

Что-то незримо изменилось — его жалость, замаскированная под трезвый расчет, вмиг охладила пыл встречи, я чувствовала, как против воли деревенеют мои конечности, стынут виски. Заболела голова, я слегка щурила глаза, он принял это за выражение обиды и только распалился, бросился в наступление. Так много слов он не говорил мне никогда.

Ему было куда нас забрать — в Москве он получил двухкомнатную квартиру. Он обещал работу, туберкулезную больницу имени Достоевского Павлику — лучший тубдиспансер страны, все было логично и продумано до мелочей. В конце так же четко, как излагал предыдущие доводы, ударил бронебойным:

— Вера, я люблю тебя всю жизнь, обещаю — мальчики станут моими сыновьями.

Он замолчал, я видела, что теперь ему некуда девать руки, он терзал бумажную салфетку, отщипывал от нее по кусочку, как от лепешки, катал шарик и бросал его в пепельницу.

— Витенька, не могу.

— Почему?

— Судьба.

Он отпил кофе, переключился на свой институт, рассказал про диссертацию и даже заставил меня смеяться над смешным анекдотом.

Проводил до дома. Мы шли молча — была на удивление мягкая зимняя ночь. Я вспомнила Нара: он тоже провожал меня до дядюшкиного дома и так же одним словом разрушил все мои замыслы.

У подъезда Виктор дал мне листок с телефонами — служебным и домашним, — я отметила, что он запасся ими заранее. Мне стало его жалко. Я чмокнула его в щеку, нырнула в подъезд. Поднялась по лестнице на второй этаж, прижалась к окну, стекло было заиндевевшее.

Я продышала глазок, выглянула, Виктор стоял у детской песочницы, задрав голову, смотрел на мои окна. Потом повернулся и решительно зашагал прочь.

В квартире было тихо, я пробралась на кухню. Голова так и не прошла, надо было принять тройчатку. У окна молча стоял Геннадий. Он медленно повернулся ко мне, и я сразу поняла — все видел.

— Это Витя Бжания, он приехал хоронить мать.

— Иди спать, уже поздно.

Ни слова не добавил, ушел к себе в комнату.

Я запила таблетку, села на табурет, обхватила голову руками. Очень хотелось заплакать, но не смогла. Не знаю, сколько я просидела, головная боль отступила. Я пошла по коридору, медленно, как идут на эшафот, считала про себя шаги. Замерла у мужниной двери. Положила руку на латунную ручку. Металл был холодный и тяжелый. Все было тихо в доме — дети спали. Я не открыла его дверь, хотя уверена была, что он не спит, постояла и отступила, добрела до детской. Легла в свою постель и долго смотрела в потолок, на котором колыхались тени от горящего у детской кровати ночника.

Тишина была такая, какую мне редко доводилось слышать, разве только в детстве, когда мама, укутав меня в одеяло, целовала в лоб, крестила его, как солила муку для котлет, и говорила: «Спи, Вера Бог тебя оградит». Я пыталась услышать Бога, не слова — дыхание, но все было укутано, как одеялом, ватной тишиной. Думала я о странном слове «оградит», мне казалось, что большой Бог ходит по земле, как Дед Мороз, и строит ограды вокруг домов. Ограды эти были из густого облака, и Бог лепил их руками, мял и кидал, как кидают сырую пахсу на прохудившийся забор-дувал, и эти облачные стены тут же застывали, принимали столь же невероятные очертания, что и облака в небе. Если Бог был в хорошем настроении, стены выходили смешными, если он был уставшим и невыспавшимся, ограды получались так себе, как «каля-маля» ребенка, дорвавшегося до цветных карандашей и бумаги.

Почему я должна бояться чего-то невидимого, существующего, в другом измерении? По моим представлениям, самое страшное было здесь, рядом, на земле. Тишина вокруг убаюкивала, размягчала, по телу разлилась приятная теплота. Я даже произнесла свою нехитрую молитву: «Отче-Бог, помоги моему несчастному мужу, моим детям Валерке и Павлику и всем моим дорогим и любимым, помоги особо Вите Бжания, а мне как хочешь. Аминь Святого Духа».

Может, стоило нажать на ручку? Умом я понимаю, что Геннадий, как и я, надеялся повернуть время вспять. В тот вечер у окна он был прежним, тем, кто, лежа на больничной койке, загипсованный и беспомощный, поразил меня своей силой, тем, кто привык и умел справляться со своими слабостями. Он ревновал к призракам, почуяв соперника, смолчал. Я растерялась и ждала от него действия.