Мария Метлицкая - Наша маленькая жизнь (сборник) Страница 21

Софья Михайловна подумала, что надо позвать врача. Она несколько минут смотрела на тревожную кнопку вызова у изголовья кровати и потянулась было к ней, но потом бессильно уронила руку на одеяло. В голове стучала одна– единственная мысль – вызывать врача она не будет, это не имеет смысла. Уже ничего не имеет смысла. Она прикрыла глаза и снова почувствовала острую и яркую, как вспышка, боль и сильное жжение – словно тонкая струйка кипятка заполнила грудную клетку. Гулко гудела голова и почти совсем не было мыслей. Почему-то она начала считать черные и красные кривые и острые цифры – они выплясывали какой-то безумный, хаотичный танец у нее в голове. Потом эти цифры потеряли яркость и стали похожи на угасающий бенгальский огонь. А потом пропало и это. Последнее, что она увидела, – это бескрайнее белое поле, белое от тонкого слоя снега, даже не снега, а блестящей и ломкой, как стекло, наледи. И еще она поняла, что это поле ей надо пройти, и ее это очень пугает. Она боялась, но твердо осознавала, что надо, просто необходимо пройти по этому опасному, угрожающему, непрочному пути. Выхода нет. Она слегка успокоилась, когда стало окончательно ясно, что это последняя нелегкая дорога в ее жизни. Надо собраться с силами. «Еще чуть-чуть», – уговаривала она себя. Совсем немного. А потом наступит покой, и наконец отдохнет ее измученное сердце, улягутся тревоги, и успокоится душа. Она шумно вздохнула, и на лице ее появилась слабая улыбка надежды. Вдруг Софья Михайловна увидела очень далеко, так далеко, что почти неразличимо, почти на горизонте этого необъятного и страшного ледяного царства, темный силуэт, знакомую высокую мужскую фигуру. Она испугалась и одновременно обрадовалась, когда узнала в этом почти черном, тонком абрисе своего мужа, и еле слышно, но четко произнесла сначала с удивлением, а потом устало, с отчаянием и укоризной:

– Шура, Шура…

И все же она заторопилась, заспешила к нему – лед ломался и звенел под ее ногами, она ускорила шаг.

Через двое суток Наденьке выдали ключи от квартиры, паспорт, халат, тапочки, кружку с ложкой, рулон туалетной бумаги, габардиновый плащ и туфли на старческой микропорке – весь тот больничный хлам, который совсем уже ни к чему: в последний путь полагается совсем другой набор вещей. Пожилая и строгая сестра-хозяйка долго допытывала Наденьку, кем она приходится покойной.

– Племянница, – сказала та и, всхлипнув, шмыгнула носом.

– А ближе никого, что ли, нет? – сверкнув глазами, недобро спросила старуха.

– Нет, – мотнула головой Наденька. – Только я и мой сын – самые близкие люди.

В больничном морге ей указали на список вещей, необходимых покойнице в последний путь. Она все старательно записала на маленьком листке, вырванном из записной книжки. Потом поехала по знакомому адресу, долго не могла открыть входную дверь – замок, как всегда, барахлил.

Она зашла в прихожую, включила свет, разделась, мельком, по привычке, задержалась у зеркала и пошла в комнату собирать вещи. Открыв платяной шкаф, вынула несколько платьев, повертела вешалки в руках, выбирая, и остановилась на темно-синем, крепдешиновом, в маленьких, нежно-голубых цветах. Затем она нашла пару капроновых чулок, свернутых в плотный шарик, длинное трикотажное трико небесно-голубого цвета и белую нейлоновую комбинацию с жестким кружевом по подолу. Затем она открыла с трудом поддающийся, рассохшийся ящик, где лежали атласные бюстгальтеры, сшитые Софьей Михайловной на заказ в спецмастерских.

На дне ящика лежала коричневая жесткая папка с белыми тряпичными тесемками. Она открыла ее и увидела бежевый плотный лист с надписью «Завещание». Наденька села на старый, шаткий венский стул и стала читать – от волнения у нее дрожали руки.

Все свое имущество, включая квартиру, Софья Михайловна завещала Наденьке. А как могло быть иначе? Близкие люди – ближе никого нет. Завещание было написано шесть лет назад.

Легко на сердце

Встречались, как всегда, у станции метро «Университет». Таня пришла первой – от дома до метро было всего-то полторы-две минуты. Редкое счастье. Минут через пять появилась Галка – сгорбленная, маленькая, ставшая к старости совсем старушонкой. Хотя какая старость – всего-то шестьдесят лет, но она и в молодости была тощей, сутулой, сгорбленной какой-то. А сейчас и вовсе шаркала по земле, почти не отрывая ног. Таня тяжело вздохнула. Галка вышла из метро и сразу закурила. Таня видела, что, когда та прикурила, у нее крупно дрожали руки. Галка увидела ее и прибавила шагу.

– И чего – опять эту прынцессу ждем? – без «привет» и «здрасти» зло бросила она.

– Ты же знаешь, – вяло отмахнулась Таня.

– Нет, ты мне скажи, ну не сволочь? – Галка подняла голову и кивнула на небо, с которого щедро сыпалась серая, колкая снежная крупа вперемешку с дождем.

Таня не отвечала.

– И ведь видит же, сволочь, какая погода! Ну почему ее должны все и всегда ждать? А? Ну понятно, нас за людей она вообще не держит. – Разнервничавшись, Галина зашлась в хриплом натужном кашле. Таня спокойно сказала:

– Ну ты же знаешь, не заводись, береги нервы.

– Ага, – подхватилась Галка. – Береги. Что там беречь-то? Эти гады третьим беременны. – Это она про сына и невестку. – Нет, ну ты мне скажи, это люди?

Таня пожала плечом, хотела что-то сказать, но Галка яростно продолжала:

– Две комнаты смежные, кухня с херову душку, мал мала двое – из соплей не вылезают, их бы на ноги поставить. А она опять пузом сверкает.

– Ну, Галь, это же их дело, ты же не можешь им запретить, – робко вставила Таня.

– Что запретить? Сношаться? – Галка никогда не была изысканна в выражениях. – У этого мудака зарплата – копейки, дети гречку с картошкой жрут. А она мне – дети, Галина Васильевна, это счастье, жаль, что вы этого не понимаете. – От возмущения Галка задохнулась, и на глазах у нее выступили злые слезы обиды.

– Ну, Галь, ну успокойся, куда деваться, такая судьба. – Таня погладила ее по сухой морщинистой руке с короткими неухоженными ногтями.

– Покоя хочется, понимаешь?

Таня кивнула.

– Тишины, книжку почитать, поваляться. Просто одной побыть. Ты же знаешь мою жизнь. Шестьдесят лет терплю. Не живу, а терплю. Понимаешь? Этот алкаш издох – думала, вот, сейчас поживу. А тут сыночек привел, не запоздал. И начали рожать раз в два года. Нет сил. Совсем нет сил.

Таня кивала и гладила Галку по руке. «Бедная, бедная, – думала Таня. – А ведь и вправду жизнь у нее – не приведи господи. Сначала муж – алкаш, потом сын – дурачок, теперь невестка – бесперебойная родильная машина. Квартирка жуткая, нищета всю жизнь. Что она видела хорошего в жизни, Галка? А детство? Сирота, хорошо еще, что тетка взяла, пожалела, а так – детский дом. Хотя, если про эту тетку, неизвестно, что лучше. Нет, это я, конечно, утрирую».

– Идет, – злобно бросила Галка.

Таня обернулась. По грязным лужам, в которых отражалось недоброе небо, по сизому снегу не шла – плыла Жанночка. Принцесса. Белая шубка, белая шапочка, белые сапоги – снегурочка просто. Из-под шапочки – локоны. Издали – девочка двадцати пяти лет. Она подплыла к ним с радостной улыбкой.

– Ой, девочки, привет! Давно ждете?

– Ты что дурочку включаешь? На часы посмотри, – набросилась на нее Галка.

Жанночка послушно заковырялась в отвороте пушистой перчатки, отыскивая часы.

– Ой, правда, на двадцать минут! – очень удивилась она. – Ну вы же меня, девчонки, знаете! Завозилась с утра – то то, то се!

Галка останавливаться не собиралась:

– Дрыхла небось, потом марафетилась, а люди ждать должны по этой погоде!

Таня примирительно проговорила:

– Ну, все, все. Где машина, Жанночка? Пойдем, пойдем скорее, мы и вправду околели.

Гуськом двинулись к машине. Галка продолжала ворчать. В машине было, слава богу, тепло и пахло земляничной отдушкой. Двинулись наконец.

– На кладбище, наверное, посуше, – волновалась Жанночка. – Там небось вовсю еще снег. Боюсь, промокнут ноги.

– Промокнут – высохнут, – злобно обнадежила Галка.

– Ой, что ты! Я тут так отболела – две недели такой бронхит! И насморк – так намучилась!

– Да ладно скулить! – Галка приоткрыла окно и опять закурила.

Жанночка поежилась:

– Галь, дует!

– Не сдует – ты ремнями пристегнута, – отозвалась Галка.

Таня улыбнулась. Скандал, похоже, сходил на нет.

У кладбища купили три одинаковые корзины – еловые ветки с шишками – и двинулись внутрь. Первой лежала тетя Оля, Ольга Андреевна, Жанночкина мать. На главной, престижной аллее – Жанночка уже тогда была в очередной раз удачно замужем. Ее муж, известный архитектор, без труда пристроил тетю Олю на хорошее место – он лично знал директора кладбища. Главную аллею всегда чистили и убирали, люди на ней лежали непростые, известные. Тетя Оля оказалась в неплохой компании. Тот же архитектор придумал тете Оле и памятник – он этим слегка занимался («Так, побочный заработок», – оправдывалась Жанночка). Памятник получился четкий, не громоздкий, не пошлый, весьма оригинальный и – выдержанный. Не будь его, архитектора, вкус и воля, Жанночка наверняка насочиняла бы каких-нибудь гирлянд, вазонов и виньеток. На могиле была идеальная чистота – конечно же за ней смотрели. Жанночка всхлипнула, сняла перчатку и провела по портрету матери маленькой, совсем детской рукой. Галка и Таня деликатно стояли в стороне.