Осаму Дадзай - Избранные произведения Страница 21

Наодзи по-прежнему пропадал в Токио, его не было дома уже полторы недели. Вдруг остро ощутив собственное одиночество и беспомощность, я послала дядюшке Вада открытку, в которой извещала его об ухудшившемся состоянии матушки.

Примерно на десятый день после того, как у матушки начала повышаться температура, к нам зашел доктор, успевший к тому времени оправиться от своего недомогания.

Внимательнейшим образом простукав матушкину грудь, он вдруг воскликнул:

— Понятно! Теперь мне все понятно!

Затем, повернувшись ко мне, сказал:

— Я понял, почему у нее поднимается температура. Имеется небольшой инфильтрат в правом легком. Однако оснований для беспокойства нет. Температура может продержаться еще некоторое время, но если ваша матушка будет соблюдать постельный режим, никаких оснований для беспокойства нет.

«Действительно ли это так?» — усомнилась я, однако диагноз, поставленный нашим сельским эскулапом, все же успокоил меня — утопающий всегда хватается за соломинку. После того как доктор ушел, я сказала:

— Вот и прекрасно. Правда, маменька? Всего лишь небольшой инфильтрат, да у кого его нет? Вам бы только взбодриться, и вы тут же выздоровеете. Все это из-за того, что лето в этом году было такое странное. Терпеть не могу лето. И летние цветы тоже.

Матушка улыбнулась с закрытыми глазами.

— Говорят, если кто любит летние цветы, ему суждено умереть летом. Я думала, что умру этим летом, но приехал Наодзи, и вот, дожила до осени.

Я почувствовала болезненный укол в сердце: Наодзи, несмотря на то что он вытворял, все-таки всегда оставался для матушки единственным смыслом существования.

— Что ж, лето позади, а значит позади и опасное для вас время. Маменька, в саду уже цветут хаги. Да и все остальное — патриния «девичья краса», кровохлебка «варэмоко», колокольчики «кикё», антистирия «карукая», мискант «сусуки»… В наш сад уже пришла осень. Скоро октябрь, в октябре температура обязательно упадет.

Я молилась, чтобы было так. Скорее бы кончался этот сентябрь с его духотой! А там глядишь, зацветут хризантемы, наступит бабье лето с его ясными тихими днями, и матушка наверняка поправится, а я смогу встретиться с ним, и, может быть, даже скромный бутон моего плана расцветет пышным цветком, огромной хризантемой. Скорее бы наступал октябрь, скорее бы выздоравливала матушка!

Примерно через неделю после того, как я отправила открытку, дядя прислал к нам старого врача по фамилии Миякэ, ког-да-то практиковавшего при дворе. Он приехал из Токио со своей медсестрой и осмотрел матушку.

Доктор Миякэ был знаком еще с нашим покойным отцом, и матушка была очень рада его видеть. К тому же ей, очевидно, импонировала неотесанность, которой всегда отличался доктор, равно как и его грубоватая манера выражать свои мысли, поэтому весь день они болтали в свое удовольствие, словно забыв о цели его приезда. Однако к тому времени, когда, приготовив на кухне суфле, я понесла его в комнату, осмотр был, судя по всему, уже закончен, и доктор, на шее которого все еще, как ожерелье, болтался стетоскоп, сидел в плетеном кресле.

— Обожаю всякие забегаловки, где можно на ходу перехватить какой-нибудь лапши, — говорил он преувеличенно бодрым голосом, — конечно, ничего вкусного там не найдешь, но ничего, есть можно.

Матушка слушала его, бесстрастно рассматривая потолок. «Обошлось!» — с облегчением подумала я, и, ощутив вдруг прилив необыкновенной бодрости, спросила:

— Ну, как вы нашли матушку? Местный врач говорил, что у нее инфильтрат в левом легком…

— Да нет у нее никакого инфильтрата, она совершенно здорова, — небрежно ответил он.

— Вот радость-то, — сказала я, с улыбкой глядя на матушку. — Вы слышите, маменька, доктор говорит, что вы совершенно здоровы.

Тут доктор Миякэ, поднявшись, вышел в китайскую гостиную. Мне показалось, он хочет что-то сказать мне, и я потихоньку последовала за ним.

Остановившись у висящего на стене панно, он сказал:

— У нее хрипы в груди.

— Это не инфильтрат?

— Нет.

— Может, у нее бронхит? — уже плача, спросила я.

— Нет.

Туберкулез! Я тут же отогнала от себя эту мысль. С воспалением легких, инфильтратом или бронхитом я сумела бы справиться собственными силами. Но с туберкулезом… Наверное, уже слишком поздно! Мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног.

— А хрипы очень сильные? — потеряв всякую надежду, я горько плакала.

— У нее поражены оба легких.

— Но ведь матушка чувствует себя неплохо! Вот и поужинала с таким аппетитом!

— Сожалею, но ничего не поделаешь.

— Неправда! Не верю! Ей просто надо хорошо питаться, она обязательно поправится, если будет есть побольше масла, яиц, пить молоко, ведь правда? Если у нее будут силы сопротивляться болезни, то и температура упадет, ведь правда?

— Да, пусть ест все, что хочет, и чем больше, тем лучше.

— Вот видите, разве я не права? Она любит помидоры, съедает штук по пять в день.

— Да, помидоры — это хорошо.

— Значит, ничего страшного? Она поправится?

— Эта болезнь весьма часто имеет летальный исход. Вам лучше это знать.

Как много в мире такого, перед чем человек чувствует себя абсолютно бессильным! Мне казалось, что я уперлась в стену, и дальше пути нет, полная безысходность.

— Что же, два года? Три? — дрожа всем телом, прошептала я.

— Не знаю. Могу только сказать, что ничего сделать уже нельзя.

Вскоре доктор откланялся, пробормотав что-то о номере, заказанном в гостинице на источниках Нагаока, и они вместе с сестрой уехали. Я проводила его за ворота, потом, едва держась на ногах, вернулась, села у матушкиного изголовья и постаралась улыбнуться ей, как ни в чем не бывало.

— Что сказал доктор? — спросила матушка.

— Что самое главное сбить температуру.

— А как насчет легких?

— С ними все в порядке. Вспомните, у вас однажды уже было что-то подобное. Вот станет прохладнее, и вы сразу же начнете поправляться.

Мне хотелось самой в это верить. Я старалась забыть страшные слова о летальном исходе. Мысль о реальности матушкиной смерти просто не укладывалась у меня в голове, мне казалось, что если умрет она, вместе с ней исчезнет и моя собственная плоть. Итак, теперь я должна думать только о том, чтобы как можно лучше ее кормить, все остальное не имеет никакого значения. Рыба. Суп. Консервы. Печень. Мясной бульон. Помидоры. Яйца. Молоко. Хорошо бы достать тофу. Мисосиру. Белый рис. Я продам все, что у меня есть, только бы матушка могла хорошо питаться.

Поднявшись, я прошла в китайскую гостиную. Вытащив оттуда шезлонг, поставила его на веранде, поближе к матушкиной комнате, и села так, чтобы видеть ее лицо. По нему невозможно было сказать, что матушка больна. Ясные красивые глаза, свежая чистая кожа. Каждое утро она вставала, умывалась, потом в тесной ванной комнате сама причесывалась и аккуратно одевалась, после чего возвращалась в спальню и завтракала в постели. Температура у нее поднималась только к вечеру, поэтому днем она чувствовала себя неплохо, часто вставала с постели, читала.

— Ах, матушка так хорошо выглядит! Наверняка все обойдется, — радовалась я, стараясь вычеркнуть из памяти диагноз доктора Миякэ.

«Вот настанет октябрь, зацветут хризантемы», — думала я, погружаясь в дремоту. Передо мной возник пейзаж, который я никогда не видела наяву, но он так часто являлся мне в сновидениях, что, отметив мысленно: «вот и опять я здесь», я уверенно пошла по знакомой лесной тропинке и вышла к озеру. Рядом со мной, беззвучно ступая, шел одетый по-японски юноша. Окрестности были затянуты зеленоватым туманом. На дне озера виднелся затонувший мостик — белый и изящный.

— Ах, мост затонул. Сегодня нам не удастся никуда пойти. Давай переночуем в здешней гостинице. По-моему, там были свободные номера.

На берегу озера стояла гостиница. Ее каменные стены были влажны от зеленого тумана. На воротах виднелась высеченная тонкими золотыми буквами надпись «HOTEL SWITZERLAND». Читая буквы S W I, я вдруг вспомнила матушку. Что с ней? Приедет она в эту гостиницу? Или нет? Вместе с юношей я вошла в ворота и прошла в сад. В окутанном туманом саду пламенели какие-то крупные, похожие на гортензии цветы. «Значит, они действительно бывают красными?» — подумала я, вспомнив, как расстроилась когда-то в детстве, увидев на одеяле узор из ярко-красных гортензий.

— Тебе не холодно?

— Немного. Туман такой мокрый, холодит за ушами, — засмеялась я, — интересно, как там матушка?

Тут юноша посмотрел на меня печальным, полным сострадания взором и ответил:

— Она лежит в могиле.

Я коротко вскрикнула. Вот оно что. Матушки больше нет. Мы ведь давно похоронили ее, не так ли? Ах, матушки больше нет, она умерла. Вдруг осознав это, я содрогнулась от неизъяснимой тоски и проснулась.