Сергей Кузнецов - Хоровод воды Страница 21

И, не дожидаясь ответа, начинает: Нерожденная дочь, я к тебе обращаюсь…

Максим терпеливо ждет, пока она закончит, а потом говорит:

– Тебя можно поздравить?

Впервые он видит, как номер 34 краснеет.

– Как ты догадался? – говорит она.

– Прости, – отвечает Максим, – это секрет.

Это в самом деле секрет: уже не первый раз он замечает, что стоит женщине забеременеть, она теряет для него всяческую привлекательность. Он, вероятно, огорчается, что не смог хорошо объяснить про энергию ци и бессмысленность деторождения.

Номер 34 кивает, прикусывает нижнюю губу, сжимает кулачок и молчит.

– Понимаешь, – начинает Максим, – деторождение, конечно, только умножает биомассу и создает новые живые существа, обреченные на страдание и привязанности, но раз уж ты решила сделать эту глупость, я должен со всей ответственностью рекомендовать тебе книжку доктора Спока по воспитанию детей. Ты, наверное, уже слышала о ней, но я на всякий случай кратко перескажу основные идеи…

И тут Максим замечает: губы у номера 34 дрожат, а в голубых глазах набухают слезы.

– Обними меня, – говорит она – мне страшно. Я совсем одна.

И тогда Максим бросает разговор о докторе Споке и биомассе, обнимает Лёлю за плечи, гладит по выгоревшим волосам и неожиданно для себя начинает говорить, что все у нее будет хорошо, ребенок родится здоровым, вырастет счастливым, ничего, что ты сейчас одна, это совсем недолго, ты ведь очень красивая женщина, талантливая, умная, пишешь прекрасные стихи, все образуется, честное слово. И пока Максим говорит, он сам верит: счастье возможно, и надо только подождать, прочитать еще несколько умных книжек, разучить пару новых техник, все людям объяснить, и они наконец поймут, и дети будут рождаться не для страдания, а для счастья, для чистого, безоблачного счастья.

Он подумал, что слезы тоже содержат энергию ци и надо учиться их сдерживать, – подумал, но все равно заплакал.

Лёлю он больше не встречал. Через два года крестился под именем Петр и женился на женщине, которую встретил в храме на Пасху.

Если бы он продолжал свой список, она звалась бы номер 5.

Но теперь уже Петр не вел списков, называл прелюбодеяние одним из самых страшных грехов, деторождение считал единственным оправданием для секса и мечтал завести двенадцать детей, по числу апостолов. Впрочем, даже к этому числу – куда скромнее, чем сто восемь, – ему приблизиться не удалось: врачи обнаружили у него бесплодие.

Он сильно переживал, но в конце концов утешился словами бразильского прозаика Машадо де Ассиза: «Сальдо в мою пользу: у меня не было детей, и я никому не оставил в наследство тщету своего земного бытия».

Если не считать тщеты земного бытия, наследства от Максима почти не осталось. После крещения он не то уничтожил, не то раздарил огромную библиотеку эзотерической и самиздатовской литературы. Та же участь постигла коллекцию катушек с уникальными записями классиков авторской песни.

Только песня, написанная Максимом и спетая знаменитым бардом, пережила своего автора. До сих пор некрасивые девочки и инфантильные очкарики поют ее на кухнях родительских квартир, на полянах коммерциализированных слетов, в уютном дыме походных костров.

20. Достойна лучшего

– Что вы, Анечка, все время Марк Борисович да Марк Борисович? Зовите меня просто Марик, как друзья называют.

Тоже сказал – Марик! Сорок пять лет мужику, виски все седые, брюхо под ремень не помещается, а все – Марик!

– Нет, ну честно, Марк Борисович, мне неудобно. Вы же все-таки начальник, – и Аня кокетливо улыбается.

– Хорошо, пусть будет просто Марк. И давайте заодно перейдем на «ты», раз уж мы так неформально. Выпьем, как говорится, на брудершафт.

Марк пил коньяк, Ане заказал «бейлис», сладкий и липкий. Андрей тоже угощал один раз, Ане не понравилось.

Выпили, поцеловались. Поцелуй получился слюнявый, как Аня и подозревала.

Запила его приторно-сладким кофе.

– Вообще, Анечка, ты достойна лучшего. Что это за работа для молодой и красивой девушки – продавщицей в магазине? Как-то это не романтично.

Аню вдруг передернуло хуже, чем от поцелуя. Папа, когда они наконец встретились, не то на третий, не то на четвертый раз стал учить жизни: Зря ты пошла в торговлю, нет в этой профессии никакой романтики. Сам он при этом работал в каком-то кооперативе, тоже мне – романтичное место!

Аня тогда так разозлилась, что сказала: Слушай, я без тебя двадцать лет жила – и дальше проживу! Я на тебя только посмотреть хотела. Посмотрела – и хватит!

Все-таки правильно мама его отшила: редкий был козел, хотя и нехорошо так о покойнике.

– Вот скажи, ты, например, танцевать любишь?

– Танцевать? – переспросила Аня. – Нет, не очень. Я, Марк Борисович, плавать люблю.

– Мы же договорились – Марк, просто Марк.

– Ой, извините… то есть извини.

– Вот, так правильно, – и довольно засмеялся.

Интересно, что он время тянет? Аня ведь предупредила: к девяти она должна уйти. Соврала, что надо маму отпустить, на самом деле – с Андреем в кино. Обычно они в семь ходили, но тут он позвонил, сказал, что на работе задержали.

Вот и образовались два лишних часа. Зинка говорит: очень кстати, Марк уже начинал злиться. Неслучайно в понедельник заставил два раза менять расстановку туфель на стенде, замучилась прямо.

– Я вот еще давно хотел спросить: ты по национальности кто будешь? – Спросил – и сам смутился, добавил: – Ты не подумай чего… я, как говорится, интернационалист… просто у тебя лицо такое необычное.

Был у Ани когда-то знакомый воин-интернационалист, контуженный из Афгана. Тоже лицо было необычное.

– Да я татарка, Марк Бо… то есть просто Марк. А я просто татарка. По фамилии же понятно.

Интересно, спросит: «А правда, что у вас, татарок, там поперек?» Почти все спрашивают. Первый раз Аня обиделась, буркнула: «У нас – как у всех», а потом только смеялась: мол, поперек – это у китаянок, нам, татаркам, на лошади неудобно скакать будет.

Нет, не спросил, только скосил глаза на золотые часы и сказал:

– Мне всегда азиатские девушки нравились. Они очень страстные… и секс с ними особенный. Ну, ты понимаешь?

Аня кивнула и отодвинула пустую чашку.

– Ну что, пойдем? А то мне уже бежать скоро.

Спустились на склад, там все и случилось. Всего-то делов – на десять минут, а в кафе час просидели. В кино придется бегом бежать.

Одно слово – Марик.

Теперь уже точно: не Марк, не Марк Борисович – Марик.

Склизкий жирный сорокалетний Марик.

В кино все равно успела раньше Андрея: в пятницу такие пробки, на машине быстро не доедешь. Купила билеты: пусть не думает, что у нее нет денег. Первая пришла, вот и купила. Теперь она стоит, опершись спиной о колонну, смотрит на часы и понемногу начинает злиться: можно, в конце концов, бросить машину и поехать на метро. Знала бы, что ждать придется, – хотя бы книжку взяла какуюнибудь, а так остается только рассматривать зрителей, толпящихся у кассы.

Ане кажется, она уже где-то видела этих людей: не то в другом кинотеатре, не то в кафе, не то в ресторане, куда с ней однажды ходил Андрей. Всюду, куда они ходят с Андреем, она видит одних и тех же людей: они улыбаются не то самодовольно, не то нервно, громко говорят по мобильным, иногда теребят в руках ключи от машины.

Впервые таких людей Аня заметила года два назад, в «ИКЕЕ». Они приезжали по вечерам, сразу после офиса, но больше – по выходным. Поодиночке и парами, покупали белье, мебель, посуду, офисные стулья, детские игрушки, рамки под фотографии, футляры под CD, торшеры, люстры, светильники, под Новый год – елки, которые – невиданное дело! – после праздников принимали назад.

С каждым месяцем их становилось больше, словно где-то в Москве заработала фабрика по производству офисных работников, – а может, они просто узнали об «ИКЕЕ» позже других и теперь ломанулись наверстывать упущенное.

До них покупатели были другие, попроще. Скромные застенчивые мужчины приходили в магазин по выходным – семьями, с детьми. Обедали в кафе, играли в компьютерные игры в детской комнате, изучали игрушки, мебель, постельное белье. Покупали чего-нибудь рублей на сто пятьдесят, брали чек и проникновенно говорили Ане спасибо.

Бизнесмены из провинции нагружали полные тележки, пытались договориться про «мелкий опт». Потом, наверное, увозили к себе в регионы торговать в своих магазинах.

Суетливые, шумные люди прибегали к открытию, толкались, бежали туда, где со скидкой продавались товары с небольшим браком. Продавцы между собой называли этот отдел синагогой, Аня не слишком вникала – почему.

Были и такие, что пытались дать на чай. Аня чаевых не брала (предупреждали: возьмешь хоть копейку – уволим), но все равно – от этого еще сильнее казалось, что она работает не в магазине, а в цирке или, скажем, в ресторане.

Наверное, потому и уволилась в конце концов. Да еще скулы устали все время улыбаться.