Орхан Памук - Черная книга Страница 21

Удивительно, что никто из ожидающих прихода великого Спасителя, мечтающих об этом приходе, не мог представить себе Его лица: ни мой уважаемый читатель-фантазер Мехмет Йылмаз, живущий в далеком анатолийском городке, ни Ибн Араби, изложивший свои мечты семь сотен лет назад в книге «Симург Запада», ни философ Эль-Кинди ((801-873) — арабский философ), который тысячу сто одиннадцать лет назад видел во сне, как Он помог отвоевать Стамбул у христиан, ни девушка-продавщица, мечтающая о Нем среди катушек с нитками, пуговиц и нейлоновых чулок в галантерейной лавке в Бейоглу через много лет после описания этого сна.

А вот Даджала мы представляем себе довольно хорошо: Бухари в «Пророке» сообщает, что Даджал — одноглазый и рыжеволосый, а в «Хадже» добавляет, что по лицу Даджала можно прочитать, кто он есть; от других авторов мы узнаем, что он костлявый и у него могучая шея и красные глаза. В первые годы моей работы журналистом в газете «Карагез», весьма читаемой в Анатолии, в комиксах о похождениях турецкого воина Даджал изображался с перекошенным ртом. Наш воин крутил любовь с красавицами еще не завоеванного Константинополя и, пуская в ход всевозможные хитрости (некоторые художнику подсказывал я), сражался с Даджалом, большелобым, большеносым и безусым. В отличие от столь красочных описаний Даджала, Его, которого мы ждем, живой яркий образ создал лишь один писатель, доктор Ферит Кемаль (вымышленный автором персонаж), но, поскольку свой труд «Le Grand Pacha» («Великий Паша» (франц. ).) он написал по-французски и издать его в Париже сумел лишь в 1870 году, мы не включаем эту книгу в нашу литературу.

Но исключать из турецкой литературы книгу «Le Grand Pacha», единственное произведение, где Он представлен столь реалистично, только потому, что она написана по-французски, неверно и нелепо; такое же чувство нелепости охватывает, когда читаешь в восхваляющих восток журналах типа «Шадырван» («Фонтан для омовений».) или «Бююк Догу» («Великий Восток»), что глава «Великий инквизитор» в романе «Братья Карамазовы» русского писателя Достоевского списана с маленькой брошюры. Когда я сталкиваюсь с легендами о похищении произведений и перемещении их с Востока на Запад или с Запада на Восток, у меня неизменно возникает одна мысль: если вселенная снов, называемая нами миром, это дом, куда мы входим неосознанно, как лунатики, то литературы можно уподобить стенным часам, развешанным в комнатах этого дома, к которому мы хотим привыкнуть. И в таком случае:

1. Глупо говорить, что какие-то из этих часов, тикающих в комнатах дома снов, показывают время правильно, а какие-то — неправильно.

2. Глупо говорить, что какие-то из часов спешат на пять часов, потому что, по той же логике, они могут опаздывать на семь.

3. Если какие-то часы показывают без двадцати пяти десять, а через некоторое время без двадцати пяти десять покажут другие часы, глупо делать вывод: вторые часы подражают первым.

Написавший более двухсот суфийских книг Ибн Араби за год до участия в похоронах Ибн Рушда в Кордове находился в Марокко и писал там книгу, вдохновленный рассказом (сном) в суре Корана «Аль-Исра» о том, как Мухаммед ночью был перенесен в Иерусалим и там по лестнице взобрался на небо, где наблюдал Рай и Ад; я уже писал об этом выше (наборщик, если мы сейчас в верхней части колонки, то набирай не «выше», а «ниже»). Ибн Араби написал свой труд, когда ему было 33 года (1198); и сегодня, читая в его книге, приравниваемой к путеводителю по семи небесам, как он там путешествовал, что видел, о чем разговаривал с пророками, которых встретил, было бы очень глупо сделать вывод, что являвшаяся в снах девушка по имени Низам «правильная», а Беатриче — «неправильная», или что Ибн Араби «правильный», а Данте «неправильный», равно как и «Книга о ночном путешествии» с «Книгой о месте перенесения» — «правильные», a «Divina Commedia» — нет. Это было бы такой же глупостью, как та, что я обозначил под номером один.

Андалусский философ Ибн Туфейль признал как «божественную истину» небо, море, смерть, лань, вскормившую попавшего на необитаемый остров ребенка, природу, окружающие дитя предметы и еще в одиннадцатом веке написал о том, как этот ребенок долгие годы жил в одиночестве. Сказать, что Ибн Якзан опередил на шесть столетий Робинзона Крузо, или на том основании, что Дэниэл Дефо более подробно описал вещи и орудия Крузо, заключить, что Ибн Туфейль на шесть столетий отстал от Дефо, было бы такой же глупостью, как та, что я обозначил под номером два.

В одну из пятниц марта 1761 года шейхульислам султана Мустафы III Хаджи Ве-лиййудин Эфенди, придя вечером домой, застал у себя в кабинете болтливого друга; увидев роскошный шкаф, гость сказал: «Хаджи Эфенди, у тебя в шкафу, наверно, такой же беспорядок, как и в голове!» В ответ на эти неуважительные и неуместные слова шейхульислам начал сочинять Месневи, доказывающие, что у него полный порядок и в ореховом шкафу, и в голове. В сочинении он показал, что в нашем мозгу точно так же, как в том бесподобном — армянской работы — шкафу с двумя дверцами, четырьмя отделениями и выдвижными ящиками, есть двенадцать ячеек, хранящих время, места, числа, документы и всякую всячину, которую мы называем сегодня «причинность», «существование», «необходимость»; через двадцать лет после этого немецкий философ Кант опубликовал свой знаменитый труд, в котором обозначил двенадцать категорий чистого разума; сделать из этого вывод, что Кант — подражатель шейхульислама, было бы глупостью, обозначенной мною под номером три.

Доктор Ферит Кемаль, столь живо описавший Его, которого все мы ждем, не удивился бы, узнав, что через сто лет соотечественники вспомнили о нем. Всю жизнь доктор был окружен стеной забвения и безразличия, которая обрекла его на молчание сна. Сегодня я могу представить себе лицо Ферита Кемаля — не осталось ни одной его фотографии — лишь как мечтательное лицо лунатика: он был наркоманом. К такому умозаключению мы приходим, прочитав написанную в презрительном тоне книгу «Новые Османы и свобода» Абдуррахмана Шерефа, который, как и Ферит Кемаль, многих своих больных сделал наркоманами. В 1866 году — да, да, за год до второго путешествия Достоевского в Европу — он отправился в Париж, охваченный неясным чувством протеста и стремления к свободе; опубликовал несколько статей в газетах «Хюрриет» и «Мухабир», выходящих в Европе; позднее, когда младотурки договорились с дворцом и — потихоньку — вернулись в Стамбул, он остался в Париже. На этом его следы теряются. Судя по тому, что в предисловии к своей книге он говорит об «Исканиях рая» Бодлера, он, возможно, был знаком с любимым мной Де Куинси и пробовал наркотики; но на страницах, где речь идет о Нем, не чувствуется следов этого увлечения, напротив, мы видим там ясную логику, которая сейчас нам бы очень пригодилась. Я пишу, чтобы поговорить об этой книге, об этой логике, чтобы познакомить офицеров-патриотов нашей армий с идеями из «Le Grand Pacha», которые трудно оспаривать.

Но чтобы понять эту логику, надо прежде всего представить себе, что это за книга: она напечатана в Париже в 1870 году издателем Poulet-Malassis'oM на плотной рисовой бумаге, у нее голубая обложка. Всего девяносто шесть страниц. Представьте себе иллюстрации, сделанные французским художником (De Tennielle), изображающие скорее не тогдашний Стамбул, а современный, с каменными зданиями, каменными плитами мощеных улиц; окружающие предметы, тени, камера, орудия пыток — все выглядит поразительно современно.

Книга открывается описанием одной из окраинных улиц Стамбула в полночь. Тишина, удары палок сторожей о мостовые и далекий вой дерущихся собачьих стай. Забранные решетками окна деревянных домов темны. Едва заметный дымок печных труб смешивается с прозрачным туманом, опустившимся на крыши и купола. И в этой глубокой тишине слышится звук шагов. Этот странный, новый, неожиданный звук каждый воспринимает как благую весть: и те, кто, натянув на себя все, что можно, готовится лечь в холодную постель, и те, кто под грудой одеял уже видит сны.

Наутро — светлое веселье, от ночной тоски не осталось и следа. Все узнали Его, все поняли, что это — Он, все догадались, что кончилось, как казалось, бесконечное, полное невзгод время; многие в минуты уныния думали, что оно никогда не кончится. В этот день Он был со всеми: с теми, кто катался на карусели, с примирившимися давними врагами, с детьми, поглощающими яблочную помадку и тянучки, с веселящимися и танцующими мужчинами и женщинами. Он скорее был похож на идущего среди братьев старшего брата, чем на Спасителя, окруженного несчастными, которых он поведет к светлым дням. Но на лице Его была тень сомнения, какого-то раздумья, предчувствия. Задумавшись, Он шел по улицам, и люди Grand Pacha схватили Его и бросили в холодную городскую тюрьму, окруженную каменной стеной. Ночью со свечой в руке Grand Pacha навещает Его в камере и всю ночь разговаривает с Ним.

Кем был Grand Pacha? Поскольку я, как и автор книги, хочу, чтобы читатель самостоятельно решил это, я не буду называть имя этого очень неординарного человека. Судя по тому, что он паша, мы можем предположить, что он крупный государственный деятель, или великий воин, или просто военный в высоком чине. Основываясь на глубине его рассуждений, можно также подумать, что он — философ или великий человек, обладающий такого рода знаниями, которыми обладают люди, думающие о государстве и нации больше, чем о себе; мы знаем много таких людей. Всю ночь в камере Grand Pacha будет говорить, а Он слушать. Вот слова, которыми Grand Pacha убедил Его и заставил молчать: